БЛОКАДА

- В декабре 41-го, - начинала бабушка неспешно и задумчиво, - в доме не осталось ни крошки, ни крупинки, ни одной вещи, которую можно бы было обменять. Желтоватые бумажки - карточки, по которым я ежедневно, отстояв по пять-шесть часов на лютом морозе, получала блокадные граммы - были нашим спасением.

...Однажды я вошла в нашу квартиру - и в глазах у меня потемнело: "Пакетик с документами"! Карточки, паспорт! Я же проверяла его при входе в парадную, я же сама положила его сверху... Выбежав на лестницу, я обшарила каждый угол. Хотя уже знала - напрасно.

Карточки не восстанавливаются. Военное время! До получения новых - четырнадцать дней...

Ребята делили крошки на ноже. Я заплакала, и они, уловив что-то, замерли, затихли.

Скоро нам уходить - осознала я. И им, еще не жившим, безгрешным - тоже. Им-то за что?

Вспомнилось, как в 1930-е годы умирали на вокзалах от голода убежавшие из обескровленных деревень крестьяне. Их было не принято замечать. В обмотках лежали они на полу, смирившиеся, безгласные - они не просили, не надеялись, а мимо спешили сытые, холёные горожане.

Обезбоженный мир отторгал изгоев, всех, кто не смог пробиться к кормушкам. Не стала ли их изоляция наказанием для нас? Не тогда ли пустила зловещие корни блокада?

"Пусть будет Твоя Воля", - инстинктивно взмолилась я. Любой порыв моментально отзывался резким упадком сил, и я в изнеможении опустилась на подушку.

В вязкой, насыщенной пустоте мне привиделось какое-то нечто, балансирующее на кончике иглы, и, как только оно упадет - нам уже ничто не поможет.

Но дивным образом не упало. Оно лопнуло на игле. Скорлупки разлетелись, и из него выпрыгнул усатый однорукий мужик в гимнастерке.

Он сердито уставился на меня и беззвучно произнес:

- Ладно, приходи, только заявление напиши.

- Куда? - также мысленно удивилась я.

- Знаешь мост на Обводном у Варшавского вокзала? - мужик крайне подробно стал объяснять маршрут, перечисляя улицы, номера домов, у которых нужно повернуть, чтобы добраться до загадочного здания, где он примет меня в кабинете № 8.

Удивительно, но утром я продолжала помнить весь этот немой диалог, казавшийся мне болезненной фантазией.

Идти мне было некуда, и, едва ли не крутя себе пальцем у виска, я отправилась по указанному пути.

Вскоре я заметила, что всё абсолютно точно, хотя я никогда не ездила в эту часть города, и подсознание не могло запечатлеть это. Дом, в который я должна была войти, оказался ни больше, ни меньше Главным Управлением по хлебозаводам Ленинграда.

Милиционер преградил дорогу.

- Я в кабинет № 8 по договорённости, - неуверенно сказала я и залилась краской.

Охранник спросил:

- Фамилия?

- Башко, - пролепетала я.

Он позвонил по местному и посторонился:

- Проходите.

Момент оказался неудачный: начальник, как две капли воды похожий на мужика из сна, отчитывал кого-то по телефону, держа трубку плечом, а единственной рукой перелистывал документы. Красный от гнева, он кинул на меня испепеляющий взгляд. Чувствуя себя не в своей тарелке, я едва не заплакала. Но приблизилась к нему и подала заявление. Продолжая орать, начальник стал быстро читать его.

Не прошло и минуты, как он взял какой-то бланк, размашисто чиркнул на нем резолюцию, тут же тиснул печать, протянул мне и знаком показал на дверь.

В коридоре, оправившись от стремительного приема, я решилась прочитать документ:

- Направление на хлебозавод № N. Посылаю вам лучшую сдатчицу хлеба Башко З.У. Главный уполномоченный...

От его титула у меня потемнело в глазах.

...Божия благодать превыше закона, превыше здравого смысла излилась на меня.

В отделе кадров взяли мою бумагу и тут же потребовали паспорт.

- Завтра не принесете - возьмем другую. Желающих - сами понимаете.

Восстановить паспорт за день! Об этом можно было и не мечтать. Но случилось главное - в этом мире смерти и смрада, где прохожие ели рвоту, ели землю, где дети перестали отличаться от стариков, где неподвижные пергаментные тела стали привычны, как головокружение, грязь, холод, - в этом мире я ощутила Присутствие.

Нам внушали, что Его нет. Нас оскопили материализмом. Но может ли обман длиться тысячи лет, претерпевая гонения, всякий раз оживая и укрепляясь вновь? Правда, осмеянная, казалось бы, уничтоженная, правда, данная нам Христом, неодолима, потому что она - часть нас самих.

...Дома я склонилась к Вале и увидела, что он грызет маленькую книжечку.

- Что это? Как это!

Я выхватила из рук малыша свой паспорт, который он чудом не успел безнадежно испортить.

- А это, - буркнул Олежек, - это в дверь кто-то сунул, а я дал Вале, чтобы он не царапался...