Памяти Николая Васильевича Гоголя

Первого апреля сего года исполнилось 200 лет со дня рождения Николая Васильевича Гоголя. Я полагаю, что и сам Городничий публично выступил по этому поводу. Потом, не иначе, передал слово Луке Лукичу Хлопову, смотрителю училищ, а там, думаю, все действующие лица отчитались перед ревизором, про то, как они постарались отметить славный юбилей и почти что ничего не украли.

Если всё было так, а так оно, скорее всего, и было, то я расскажу вам, не то, что они говорили, а что думали при этом. Думали они, как бы хорошо навалить на могилу Гоголя такой камень, чтобы никогда, никогда не приходилось и имени его поминать, не то что юбилеи отмечать. И чтобы не сидел он, бронзовый, в своей вечной задумчивости на своей вечной скамейке. И чтобы книги все его до единой сгорели, и чтобы не осталось о поэте никакой памяти в сердцах людских.

Но для того-то и затевался юбилей, для того-то и развешивали плакаты по улицам и на площадях, чтобы рос, ширился камень на могиле поэта, чтобы тяжелее давил его, чтобы нельзя было людям и ранний апрельский цвет положить на могилу.

И думали они, что они умны, что первые додумались похоронить его. Но много, много похоронных команд рыло глубже могилу, растило камень, мазало грязью священные для русского сердца строки. Но - чудо! - проступали строки такими же чистыми, как были написаны, ложился первый цвет на дорогую могилу, в горести и в радости русский человек, сам, не отдавая отчёта себе, наискивал на полке книгу, листал пожелтевшие страницы и жил Гоголь в его сердце. И пока есть в России хоть один русский человек, то будет сидеть бронзовый поэт за чугунной оградой и думать свою вечную думу.

Что ж, юбилей есть юбилей, не грех его и отметить. Не грех будет и отведать полкварты сивухи в такую честь! Но ещё лучше будет обратить в ничто старания всех похоронщиков, взять с полки книгу и дать поэту вздохнуть полной грудью. Когда вы в последний раз читали Гоголя? В детстве? Это славно, что в детстве чистое поэтическое слово коснулось души вашей. И своим детям дайте коснуться его. Дайте тогда, когда ещё сын ваш или дочь не глотнут яда критиков и услышат Гоголя невинным сердцем. Но знайте, что не писал Гоголь для детей, он не был детским писателем. Проверьте сами! Начните с "Вечеров". Если вы давно их не перечитывали, верьте, вас ждут удивительные, совершенно неожиданные открытия. Уже "Вечера" понять и оценить может только зрелый, опытный в жизни человек. Дальше - больше! С чем сравню "Миргород"? Увы мне! Нет в литературе сравнений "Миргороду"! Музыку только призову в помощь. Как "Шесть маленьких партит" старого лейпцигского кантора высится "Миргород" одинокой и недоступной для иных поэтов вершиной. Никто из людей не поднимал так высоко поэтическое слово.

И дальше, дальше иди, читатель! Не остановись, ибо потери будут безвозвратны. Не так много написал Гоголь, чтобы не прочесть всего. Мало и редко, но издавали "Выбранные места". Их можно найти, их нужно найти, их необходимо найти. Чтобы заткнуть кривые рты, приписавшие поэту сумасшествие. Само то, что не издавали эту книгу столько десятилетий - свидетельство лжи, возведённой на поэта. И кто лгал, кто клеветал, тоже нетрудно узнать! Чья грязь, чьё душевное ничтожество видим в "Миргороде"? Кто хотел всё списать на душевную болезнь? Cui bono? Cui prodest? - Кому выгодно? Кто (от этого) выиграет? Всё расставляет поэт по своим местам.

Ты здесь ещё, читатель? Не утомил я тебя? Тогда смотри: по пыльной торной дороге среди степей Украйны мчится коляска. Вот забелели хаты, это село. Но яснее нарядных хат сверкают запаски девчат и свитки парубков. Свадьба на селе! Разве пропустят проезжего! Нет, нельзя! Вот остановили, под узды повели коней, на руках вынесли проезжих, они должны выпить чару за здоровье молодых. Музыканты ополоумели от вина и денег, смычок мелькает, сопилка отсвистывает что-то непостижимое уму, "туп-туп" - по выбитому грунту черевики молодёжи! Кровь кипит, радость, жизнь ещё есть в них. За столами, вынесенными на подворье, чинно сидит средний возраст. Бабы и на свадьбе скучковались, сплетни, гомон; тычут пальцами в людей, судачат. Козаки равномерно тянут сивуху, колотят люлькой об лавку, набивают снова. Стариков нет. Кто сложил свои косточки в ляшских или в турецких землях, кого свели в могилу варенуха и тютюн… Одни старухи. Они сидят в стороне, им нет дела ни до свадьбы, ни до чего на свете. Но, вот, хмель пробрал и старух. Медленно отрывают они свои кости от лавы, движутся, не движутся - не понять. Но вот, вот танцуют. Но жизни нет, нет радости в этом танце. Это просто хмель на миг оживил мертвецов. И танцуют, как мертвецы, а не как живые.

Чара выпита, свист, шум - провожают коляску. И мчит она дальше по жжёной солнцем степи. Седок молод, ему только 20 лет. Но он - поэт, он не смотрит так, как мы, ему дадено видеть на три сажени вглубь. И он видит, как парубки и девчата медленно, день ото дня превращаются в баб и пожилых казаков, как вся их жизнь гаснет; они только хотят уже: одни посудачить, другие опрокинуть полкварты перепечи - но дальше, глубже видит поэт. Он видит, как понемногу уходят казаки, оставляя одних старух своих. И старухи больше не живут, у них нет жизни в жизни. Разве иногда хмель заставит их сделать что-то подобное живым. И видит поэт, как люди умирают сами в себе, как в человеке растёт мертвец.

Долго ехать коляске, длинны украинские дороги. Но всё сидит седок, погрузившись в думу, ни звука от него, и движения почти никакого. Что мыслит? Почему нет слова от него? Он уже знает, как он расскажет про всё. Потом будут нужны ему стол, перо, чернила, бумага. Но это - потом. Главное он уже сделал. Он увидел, понял, и узнал как сказать.

Эту картину я вижу так, будто сам был на той свадьбе, будто сам брал усталого коня под уздцы и подносил седоку чару. Будто я гнал заморенных коней, порой оглядываясь на молчаливого седока. Нет никаких данных подтверждения. Но мне не нужны они. Я просто вижу, как было, как родилась одна из величайших поэм из тех, что были писаны кровью кристально чистого сердца. Какая? Ищите, вы её найдёте.

И больше там есть. И похолодеет сердце, и забьётся чаще, и оживёт оно, и станет умирать тот великий мертвец, который растёт в тебе.

Одно чудесное явление, очевидцем которого стал Николай Васильевич Гоголь

Алексей Анатольевич Чеверда

Известно, что в Православии признают святыми и почитают останки людей, которые при земной жизни достигли необыкновенно высокого духовного совершенства. Благодаря последнему обстоятельству тела некоторых людей даже после их смерти не поддаются тлену, превращаясь тем самым в святые мощи - чаще всего, чудотворные.

Так, например, мощи преподобного Сергия Радонежского, покоящиеся в раке одного из храмов Троице-Сергиевой лавры, остаются нетленными вот уже на протяжение более шести столетий. Те чудеса, которые до сих пор, по молитвам верующих совершаются у мощей игумена Земли Русской, требуют, вообще, отдельного разговора.

Знаменитый оптинский старец иеросхимонах Амвросий, обладавший при жизни даром прозорливости и после преставления канонизированный Русской Православной Церковью, в одном из своих писем к духовным чадам упоминает о труднообъяснимом для атеистов чуде, свидетелем которого стал великий русский писатель Николай Васильевич Гоголь. Последний, как и многие другие русские литераторы и философы ( Достоевский, братья Киреевские, Константин Леонтьев, Сергей Нилус, Лев Толстой и т.д.) часто посещал Оптину пустынь - обитель, являющуюся одним из главных духовных центров России, где писатель имел своего духовного отца.

Будучи в очередной раз в Оптиной, Николай Васильевич рассказал своему духовнику и всей монашествующей братии о чудесном явлении, которое произошло на его глазах во время его заграничного путешествия.

Случилось оно при паломничестве его к святым мощам угодника Божия свт. Спиридона Тримифунтского - того самого святого, который знавал и был дружен со знаменитым святителем Николаем, чудотворцем Мирликийским, всегда особенно горячо почитавшимся на Руси под именем Николай-Угодник. Вместе с ним (равно, как и с другими ревнителями Православия) свт. Спиридон отстоял в свое время чистоту учения в борьбе с небезызвестной, потрясшей всю Церковь, ересью священника Ария на первом Вселенском Соборе в 325 г. н. э . В отличие от мощей Николая-Угодника, покоящихся ныне в итальянском городе Бари и источающих благоуханное миро, мощи св. Спиридона Тримифунтского обладают дополнительными, совершенно уникальными свойствами: мало того, что они остаются нетленными на протяжение целых столетий, они еще к тому же продолжают сохранять и ... мягкость ( ! ), свойственную обычному живому человеческому телу.

В тот день, когда Гоголь приехал на поклонение святому, верующие, как это заведено каждый год, в те времена еще по старому стилю, 12 декабря, с большой торжественностью обносили святые мощи вокруг города. При этом все присутствующие обычно благоговейно и трепетно прикладываются к ним. Однако на этот раз среди них находился некий английский путешественник, естественно, взращенный на скепсисе рационализма протестантской культуры. Он позволил себе заметить, что, по всей видимости, спина угодника прорезана, и тело тщательно набальзамировано. Чуть позже он подошел к мощам поближе: возможно, чтобы воочию убедиться в своем высокоумии. Каково же было его изумление, граничащее с ужасом, когда мощи святого на глазах у всех ... медленно приподнялись из раки и обратились своею спиною именно к этому "идейному" наследнику апостола Фомы, прозванного "неверующим": на, мол, дружок, поищи-ка "свою" прорезь!

Какова дальнейшая судьба этого достопочтенного британца, к сожалению, неизвестно. Гоголя же это чудо потрясло до самых глубин души.