То, что его предали, Генка понял сразу же, как только появился на свет Божий, в первые же секунды, когда громко закричал, радостно сообщая маме о своем прибытии; смешно растопырив маленькие ручки и ножки, ощущая себя уверенно и спокойно в добрых, крепких и ласковых руках пожилой акушерки Клавдии Матвеевны, поднявшей его высоко, так, чтобы мама могла рассмотреть какой он красивый и хороший. Но мама, почему - то отвернулась от него и не обрадовалась вовсе, как будто и не ждала его.
Клавдия Матвеевна бросилась на помощь Генке и строго выговаривала маме:
— Поверни голову-то! Посмотри, какой богатырь и красавец родился! А кричит - то как звонко. Заслушаешься, да залюбуешься.
Мама же продолжала отворачиваться, а потом и совсем огорошила Генку, зло и с ненавистью бросив в его сторону:
— Да уберите же вы его отсюда! Еще одного выродка на мою голову ч... послал! Даже видеть его не хочу!
Услышав от мамы, кто он есть на самом деле, и кто его послал, Генка очень испугался и перестал кричать. Тельце его обмякло, ручки и ножки повисли, весь он сжался в какой-то маленький, бесформенный комочек, и в состоянии таком, начал проваливаться в бесконечную темную бездну.
Сколько времени длилось это падение, Генка не знал. Он ведь еще не умел определять время, но то, что произошло самое страшное в его только начинающейся жизни, Генка понял, и все мечты его и радостные предвкушения от скорой встречи с мамой; о счастье, которое они оба ощутят и почувствуют, сейчас раскололись и рассыпались в прах. Мама, которую он так полюбил, не захотела даже посмотреть на него. От несправедливости такой сердечко Генкино, маленькое и доброе, запнулось, а потом и остановилось совсем.
Он не слышал уже, как доктор Геннадий Борисович, отдавал команды врачам и медсестрам в реанимации, как грубо и громко, не в силах сдержать себя, Клавдия Матвеевна, сказала санитарам:
— Везите эту дрянь в палату. Она убила своего мужа, а сейчас убила и сына.
Генке не хотелось в бездну, и он всеми маленькими силенками своими сопротивлялся падению и помогал докторам. Он все еще надеялся, что мама передумает и полюбит его, и все будет так, как и представлял он долгих девять месяцев, находясь внутри ее.
Но чуда не произошло. Вернее, оно произошло, сердечко Генкино заработало, но маму это не обрадовало. А раз не обрадовало маму, то не обрадовало и Генку.
Клавдия Матвеевна, склонившись к нему, обмотанному проводками и прозрачными тонкими трубочками, ласково улыбнулась ему и сказала:
— Ну, вот и еще раз здравствуй, Геннадий Александрович, радость наша светлая. Ты не против, если мы тебя так звать будем? В честь спасителя твоего назовем. Слава Богу, Геннадий Борисович оказался на месте, а то неизвестно, как бы все обернулось. Регистрировать тебя завтра будем. Матери твоей все равно, как запишем, а я буду думать и верить, что вырастешь ты добрым и хорошим, раз в честь хорошего человека имя получил. Кто знает, может и сам потом людей спасать будешь.
Генка ничего не имел против имени, а вот упоминание о том, что маме безразлично, как его будут звать, снова больно резануло сердечко, и на добрую и ласковую улыбку Клавдии Матвеевны Генка не ответил. Он просто смотрел на нее все понимающим серьезным взглядом.
Он и потом, подрастая, не улыбался и плакал очень редко, скорее хныкал, совсем не требовательно, как плачут все дети, а так, как будто стеснялся нарушить чей-то покой.
Всех детей, которые находились рядом с ним, в определенные часы забирали нянечки и уносили в палаты к мамам, а потом возвращали обратно, сытых и умиротворенных.
Генку никуда не забирали, а кормили прямо в грудничковой палате из бутылочки молоком, которым делились с ним чужие мамы. Молоко было сладкое и вкусное, но Генка очень хотел, чтобы однажды в бутылочке той оказалось другое молоко, не чужой, а своей мамы.
Он бы узнал его обязательно! Пил бы долго, старательно и с удовольствием, а потом бы попросил добавки громко и требовательно. И все бы сбежались на его крик, и удивлялись бы, а он, Генка, радостный и счастливый, смотрел бы на всех гордо, и улыбался своему давно ожидаемому счастью.
Но все оставалось по-прежнему, и Генка уже совсем смирился с тем, что никогда не увидит свою маму, как случилось неожиданное. Клавдия Матвеевна сама переодела Генку в новые ползунки, надела на него теплую кофточку, вязаную шапочку, завернула в шерстяное одеяло и вынесла на улицу.
Во дворе, недалеко от крыльца родильного дома, стоял старый, забрызганный грязью, фургон с решетками. Клавдия Матвеевна перекрестила Генку и передала его в руки строгому военному, быстро повернулась, чтобы скрыть набежавшие слезы, и немного сутулясь, тяжелой походкой направилась обратно.
По ступенькам, навстречу ей, в сопровождении двух милиционеров, спускалась с крыльца та, которая родила Генку, и за месяц, проведенный в отделении, ни разу не удосужилась посмотреть на сына.
Клавдия Матвеевна остановилась, с искренним сожалением посмотрела на нее и тихонько попросила:
— Зоя, одумайся ради Бога. Прими ребенка. Плохо ему без матери.
Ответом было молчание. Так же, молча и безразлично, она прошла мимо военного, села в фургон, и без всяких эмоций приняла и положила на колени сверток с ребенком.
* * *
Тот счастливый миг Генка запомнил навсегда. Он вместе со всеми детьми дружно складывал слоги, готовился в первый класс. Заведующая детским домом, Наталия Ивановна, вошла тихо и неожиданно. Она нашла глазами Генку и негромко сказала:
— Гена, за тобой приехала твоя мама. Она ждет тебя в моем кабинете.
Генка растерялся, побледнел, часто заморгал глазами и разревелся. Наталия Ивановна взяла его за руку, погладила по голове и стала успокаивать. Она что-то тихонько говорила ему, а Генка, глотая слезы, нервно повторял:
— Мама... За мной приехала моя мама...
В кабинете заведующей он увидел женщину и двух высоких мальчиков. Все трое сидели на стульях, и, увидев Генку, не поднялись ему навстречу, а просто с удивлением рассматривали остановившегося в дверях малыша.
Генке хотелось броситься к маме, обхватить ее шею руками, крепко прижаться и целовать, целовать, целовать долго… за все пропущенные годы, но он не решался этого сделать, так как лицо мамино, кроме удивления, ничего не выражало.
Растерянный и обиженный ребенок снова заплакал, а потом развернулся и выбежал в коридор. Мать не рванулась за сыном, а лишь брезгливо процедила:
— Вылитый отец. Теперь каждый день придется его видеть.
Провожали Генку не торжественно. Наталия Ивановна вручила ранец и коробку с подарком первокласснику, да старенькая бабушка одной из воспитательниц, каждый день рано утром приходившая в детский дом, как на работу, крепко обняла его, поцеловала и трижды перекрестила. А потом вместе с Генкой так же горько, как и он, расплакалась, понимая, как нелегко будет этому ребенку в новой, неизвестной жизни.
Генка крепко вцепился в бабушку и никак не хотел от нее отрываться, пока мать не подошла и не взяла его за рукав со словами:
— Все, заканчивай концерт и иди к братьям, а то на поезд опоздаем.
Бабушка положила ему в карман маленький образок святого великомученика Пентелеимона, а в руку уже на ходу сунула конфетку, и долго еще стояла, глядела вслед удаляющейся щуплой фигурке мальчика, а когда мальчишка вместе с братьями и матерью скрылся из виду, повернулась к заведующей и печально сказала:
— Эх, Наташа, на мученье, да на беду отдала ты ребенка. Генка вон какой ранимый, да добрый, а из нее даже на расстоянии злоба, да буйство исходят. Пропадет с ней парень.
Наталия Ивановна, утирая слезы, лишь махнула рукой и с дрожью в голосе ответила:
— Что же я-то могла сделать? Она даже родственникам запретила сообщать, где находится ребенок. По закону она мать. Прав на детей не лишена, и ребенка забрала законно.
Генке было тринадцать лет, когда он решил разыскать родственников отца. Год назад старший брат, разбирая старые вещи, нашел профсоюзный билет с фотографией Генкиного папы и отдал его брату. Теперь мальчик знал, что где-то у него есть родственники, а билет с папиной фотографией он бережно положил в коробку, где хранил иконку, подаренную бабушкой Таней. Когда дома никого не было, Генка доставал эти бесценные для него предметы и долго-долго рассматривал их, мысленно представляя ласковую и добрую бабушку из детского дома и сильного, мужественного и красивого папу.
По фотографии в профсоюзном билете и доставил по назначению задержанного на вокзале Генку капитан милиции, родившийся в соседней деревне и знавший семью Генкиного отца. Прямо на террасу, где бабушка Генкина чистила картошку.
Увидев мальчишку, бабушка ахнула и выронила нож:
— Сынок... Шуронька... Да разве такое возможно?
Капитан, насладившись произведенным эффектом, довольно сказал:
— Внук это Ваш, бабуля. Генкой звать. На отца, и правда, похож очень. Забирайте, да матери сообщите, что у вас он, а то искать и волноваться будет.
— Не будет, — хмуро ответил Генка и шагнул к разволновавшейся бабушке.
Та прижала его к себе, ласково гладила по спине и приговаривала:
— Приехал, и Слава Богу. Скоро Сережа с работы придет. Это дядя твой, брат папин. В бане тебя вымоет да подстрижет. Голова-то вон какая заросшая да нечесаная. Волосы, как проволока, жесткие. Такие и у отца твоего были.
— Бабушка, ты мне про папу расскажешь? Каким он был? У меня только маленькая фотография его есть, — и Генка достал из кармана свое сокровище — профсоюзный билет с папиной фотографией.
— Расскажу, Генушка, и альбом покажу. Там фотографий папиных много. Выберешь себе, какую захочешь. А пока мой быстро руки, да за стол садись. Голодный, небось?
Бабушка накрыла на стол и смотрела на внука добрым любящим взглядом, а Генка уплетал жареную картошку, и впервые за последние шесть лет чувствовал себя дома, и всем сердцем и всей душой ощущал, что здесь его любят по-настоящему.
Две недели Генка наслаждался этим счастьем. Он вставал рано, вместе с бабушкой. Помогал ей по хозяйству, носил воду, поливал грядки, топил баню. А еще ездил с дядей Сережей на тракторе на работу.
Он познакомился и подружился со всеми родственниками. Их было много, и все они относились к нему, как к своему родному, с любовью и со вниманием. Генке казалось, что живет он с ними всю жизнь, и не было того, о чем он даже бабушке не рассказал и старался забыть и выбросить из памяти, потому, что вспоминать было страшно. Мать злобно и с ненавистью ругала его и била сплетенной из кожаных ремешков плетью, принесенной откуда-то одним из старших братьев специально для Генкиного воспитания. За любые провинности и шалости лишала ужина, а потом загоняла спать в темную кладовку, где не было окон и было душно и жутко.
Теперь это все осталось там, в другом мире, и Генка даже мысли не допускал, что снова вернется туда.
Через две недели за Генкой приехали старшие братья. Дома была лишь одна бабушка, Она не могла помешать им увезти Генку, который на прощание крепко обнял ее и прошептал:
— Я вернусь, бабушка. Ты меня жди.
* * *
Вернулся Генка через тринадцать лет. Он долго сидел на лавочке у бабушкиной могилы и не спеша рассказывал ей, как прожил эти годы, трудные, сложные и горькие, в которых уместилось все: и обиды от матери, и колония для малолетних преступников, а потом и взрослая зона, гибель старших братьев и смерть матери. Он не сожалел об этих потерях, всем им он был всегда в тягость, все они не любили его, но уходя с кладбища, улыбнулся и сказал:
— Я помню, бабушка, твою науку и зла на них не держу. Я простил их. Я ведь понимаю, что и у них жизнь не была сладкой. Ты не беспокойся, в тюрьму я больше не попаду. Я тебе обещаю. И приходить к тебе часто буду. Ты меня жди, бабушка. Сейчас к тете Нине поеду. Примет ли?
Тетя Нина приняла, накормила, приютила и брата двоюродного упросила помочь работу найти. Через два дня Генка бодро таскал ящики с минеральной водой, грузил их на машины, а после работы возвращался в свою комнату в общежитии, в выходные навещал многочисленную родню, и был безумно счастлив тем, что его ждут, радуются его приходу и встречают, как родного и близкого человека.
Даже длинные нотации тети Нины Генка слушал завороженно, как слушают классическую музыку истинные ее знатоки и ценители. Он понуро опускал голову, когда она стыдила его за случавшиеся прогулы на работе, за пристрастие к выпивке, и искренне каялся и обещал, что будет слушаться ее, и никогда к спиртному больше не притронется.
Тете Нине раскаяния и обещания Генкины были приятны, но доверия полного не вызывали и она продолжала:
— Уволят вот с работы, да комнату отберут. Что делать будешь? Бродяжничать пойдешь? Свалился на мою старую голову. Окрестить тебя надо. После крещения люди исправляются. Может, и ты пить перестанешь, да женишься.
На что Генка немедленно отзывался:
— Конечно, надо меня окрестить. Сам давно об этом думаю, да отца Валентина боюсь. Я ему помогал дрова разгружать и соврал, что я крещеный. А теперь что скажу?
— Вот и скажешь, что соврал. Не язык у тебя, а помело. Уже и до батюшки добрался, и ему успел наврать. Был бы поменьше, задала бы тебе трепку хорошую.
Генка слушал ее и во взгляде его, озорном и смешливом, читалось:
— Как же я люблю тебя, моя добрая, милая и ворчливая тетушка Нина.
Накануне таинства крещения Генка долго беседовал с батюшкой, рассказал ему всю свою жизнь без прикрас и без утайки, и так ему стало легко и хорошо, что вышел он из храма с чувством таким, как будто ношу тяжелую с себя сбросил.
Отец Валентин же, наоборот, отпустив парня, обессиленный присел на лавку, поставленную в храме для тех, кому сложно отстоять всю службу, и ощутил такую тяжесть и боль в сердце, что стало трудно дышать. Он вытер пот со лба и сказал подбежавшей к нему со стаканом святой воды, матушке:
— Ну, мать, и хватил же горя парень этот. На десятерых хватит. Столько пережил, что и сказать страшно, но любовь в душе сохранил, а значит, и саму душу сберег. Слава Богу!
Крестили Генку в компании с двумя младенцами, и, глядя на них и вслушиваясь в слова молитвы, он и себя ощущал таким же младенцем, только что родившимся вновь; чистым, светлым и обласканным несказанной любовью самого Господа Бога.
