ПОМОГИТЕ ВЫЖИТЬ
ДЕТЯМ ИЗ РУССКОЙ
ГЛУБИНКИ!!!

Здесь место для рекламы благотворителей
Подробности по ссылке >>>>>>>

Содержание номера

МОЙ ПУТЬ К ХРАМУ

Омельченко Виктор Сергеевич

Тысячелетнему юбилею славного града Русского ЯРОСЛАВЛЯ посвящается.
«Сам город довольно обширен, почти четырёхуголен и снаружи очень красив по множеству находящихся в нём каменных церквей…
Со стороны суши он кажется красивее и огромнее, чем с остальных сторон, что зависит от красоты многих церквей, и поэтому его можно принять за один из лучших городов России.
Здесь живёт множество значительных купцов, изготовляется лучшая юфть, щетина и полотна; но особенно славится и достойна удивления красота здешних женщин, которые в этом отношении превосходят всех женщин России».

Карл Лебрень, голландский художник,
побывавший в Ярославле в 1010 г.

«В 1968 г. в Ярославле состоялся суд, который рассмотрел дело архитекторов-реставраторов. Они перекрывали крышу уникального храма Иоанна Предтечи в Толчкове, (один из районов города) и по расхлябанности и неорганизованности погубили две трети совершенно уникальных, драгоценных росписей».
Это я прочёл на мятом, пожелтевшем и совсем ветхом, кусочке старой газеты. Должно быть, этот текст был вырезан из газеты «Правда» моей бабулей, а, может, и самим дедом — Терентием Ивановичем.
Много лет, да, проще говоря, все годы моей жизни, этот кусочек лежал в дедовской папке. Она была большая и тяжелая, потому что сделана была из кожи. И, может, поэтому от неё исходили особенные запахи. Всё больше похожие на сухие травы и увядшие цветы. Это бабулька подсовывала деду цветочки в его папку. Она и мне потом в учебники частенько подкладывала, а я выбрасывал. Она огорчалась. Так она свою особенную любовь хотела выразить. Бабуля была очень сердечной женщиной. Одна улыбка и свет её совершенно синих глаз чего стоили… Не пером описать.
«Со звёздным небом, морем, лесом и полем, а также с искусством, отмеченным принадлежностью к Вечности нужно быть одному». Это я сам ещё в ранней юности своей откуда-то переписал. Теперь едва прочел эти две строки и перед внутренним взором вспыхнул, обрисовался абрис храма, одно упоминание о котором, будоражит душу мою, и я начинаю видеть отблески какого-то света внутри себя. И тихая радость окутывает сознание… Я прислушиваюсь, потому что, мне кажется, где-то звучит музыка. Она такая необыкновенная, как святость. Вдруг сами собой вспоминаются стихотворные тексты. Странно только, что не те, которые я часто повторяю и люблю особенно. С которыми живу. Нет, эти стихи, когда-то были читаны мной, запомнились и всё. Я их, казалось, совсем забыл. Оказалось — нет, они остались во мне и вдруг зазвучали…
Распрямляйтесь дубы!
Вы грозой не прибиты, не смяты!
Пойте птицы!
Звените, криницы!
Сияйте, зарницы!

Мысль о чудо-храме сразу оживила мысли о любимой, родной России.

Она не погибнет, знайте!
Она не погибнет, Россия!
Они всколосятся, верьте!
Поля её золотые.

И мы не погибнем, верьте
Но что нам наше спасенье!
Россия спасётся, знайте!
И близко её Воскресение.

Эти строки написаны в 1918 г. Зинаидой Гиппиус. Она прозорливо-мистически ВЕРИЛА в сумятице и хаосе тех «окаянных дней»… Но как незыблемо дух её верил. Как верил! А что же нынче мы?
Теперь, как и тогда, эта ВЕРА так нужна нашей многострадальной матушке-России.
Ведь она — наш дом и наша семья. Сердце, Дух и Очаг нашего бытия — жизненной каждодневности. Но настигло нас несчастье, а, скорее, наказание. Семья перестала быть святыней для цивилизованного человека, в том числе и западного. Не важно, где нынешний соплеменник по планете живёт.
Важно иное… Святыней для него стало и всё больше становится БОГАТСТВО.
От мыслей этих гнева и злобы уже нет, просто всё покрывает вдруг тихая
печаль…

Суетность, суетливость — вот бичи бытия нашего, российского.
Похоже, и всепланетарного. Всё происходящее на нашей планете оказывается очень однородным.
К чему я это всё? А вот…к тому, что одно умозрительное упоминание о нём тешит Дух, успокаивает мечущуюся душу и расслабляет напряжение в теле.
Итак… есть в граде Ярославле, в самой сердцевине земли русской, чудо-храм.
Чудо расчудесное — храм Иоанна Предтечи. К этому добавлю, что с детства запомнил его неповторимый силуэт, видел фотографию. А она оказалась у нас в далёком от Ярославля Донбассе не случайно…
Моя покойная мама рассказывала мне, что дед мой, Холодов Терентий Иванович, с моей бабушкой Нюшей венчались в этом знаменитом храме.
Деда своего я никогда не видел, но любил. Это правда. Слышал о нём только хорошее, причём от разных людей.
С бабулей мне довелось жить, и даже есть её веснянки… Пышки такие, в виде птичек, из теста… Но про храм Иоанна Предтечи она только и сказала мне: «А церква та, унучёк, была ну до самых до небес. А глав на ней было — считать не пересчитать! Ну а дедуня-то наш какой красавец был тем днём! О, Господи, как жа жалко, што не повторяется в жизни ничто… ах, как жаль! Он был… ну такой красивый и важный, что и слов таких моих нетути! Царствие ему Небесное… Я мечтаю и Бога прошу тольки об одном: чтоб там, на том свете свёл бы нас Господь опять, ды и показал бы друг дружке. Ну хочь на капельку времячка. Уж больно хочу повидать его ещё хоть разок. Самый главный человечище оказался он в моей жизни!
Вот  так, почти всю жизнь мечтал я увидеть тот храм в Ярославле, который уже был дорог мне.
Но всегда что-то уводило от этого. То занятость какая-то глупая, то другие дела… Приехать в Ярославль мне удалось уже седовласым. Вот когда я так ярко ощутил пагубность откладываний дел на завтра. Жизнь будто в отместку пронеслась одним днём…
Приехал я и был удивлён: непростой оказалась даже дорога к  храму.
Это, наверное, храм не хотел меня принять меня в наказание за долгие сборы.
Его, как оказалось, даже в самом Ярославле, нужно было ещё поискать…
Находится он, как выяснилось, в западной окраине Ярославля. Как говорят исторические «гумаги», здесь в те давние времена, когда его построили, жили в основном кожевники. И производили они красную юфть. А уж она-то славилась по всей Руси и за её дальними пределами. Как и для производства любой кожи, для этой самой юфти требовались дубильные вещества, и в слободе существовали особые мельницы, в которых и «толкали» дубовое корьё. Предполагают, отсюда и пошло, это название — Толчково!
Ну и, соответственно, здесь, на обрывистом берегу Которосли, жили люди. И поселения их были в те времена многолюдны…
А что теперь?
Да… унылые заводские заборы, трубы и затерявшиеся в бурьяне заброшенные помойки.
Как услышал это странное название — Которосль — так сразу и вспомнилось уже где-то прочитанное: «Плыл как-то из Ростова Великого в 1010 г. князь Ярослав Мудрый по реке Которосли в сторону Волги-матушки и на месте слияния этих двух рек толь убил медведя, толь сам едва не стал жертвой косолапого — тут множество догадок осталось, и где она точная правда — попробуй поищи… Но как бы там ни было, а здесь « заложили город», и в качестве герба изобразили косолапого».
Много-много лет назад, ещё студентом художественного училища «Памяти 1905 г.», я много начитался о храмах Ярославля, о ярославской школе иконописи и, конечно, о самом храме Иоанна Предтечи. И душа уже требовала, страстно требовала, увидеть его воочию, подышать ароматом его присутствия. Книги не в силах заменить радость и силу впечатления. Но поездка моя так и не могла состояться многие годы, а потом и десятилетия…
И вот, только седовласым, приехал я, наконец, в Ярославль. Навстречу со своей юношеской мечтой…
Ярославль — город широкий, пронизанный волжскими ветрами, город Ярослава Мудрого, русского князя, величавого и красивого. Храброго и сильного….
Город-красавец уже ощущал канун своего юбилея. Только года ещё не хватало ему до тысячи лет.
В Ярославле поражает обилие храмов. Здесь их превеликое множество. Они разнообразны, органичны, соразмерны, убедительны. Всюду видишь купола, шатры, шпили и, конечно, кресты. И это обилие церквей каким-то образом влияет даже на людей невоцерковленных. А до революции, в прошлом, это ощущение наверняка было ещё сильнее. Ведь церковь в те времена была основой ярославской жизни. Во всяком случае — одной из важнейших…
Мне представлялось, что о храме Иоанна Предтечи в Ярославле знают абсолютно все, от мала до велика. Ошибался я, крепко ошибался…
Всех, кого я спрашивал, вопрос смущал… Спросил многих: и старых и младых — никто не знал об этом храме, и не мог мне о нём сказать ни-че-го!
Вот они, наши времена.
«Да кто ж его знает, — подёргивали плечами, — храмов-то у нас пруд пруди!»
«Глядите, смотрите! — развёл руками передо мной последний мужичишка с реденькой бородкой — А чтоба не мучитца, думаю, треба вам зайти в любой храм ды и спросить самого священника. Уж они точь знают!»
Я так и сделал. Прямо на волжской набережной зашёл в ближайший храм и щепелявый, высокий и чем-то очень возбуждённый священник долго и подробно объяснил мне, как добраться к храму Предтечи.
Было воскресное утро…
На парусах шумных ветров сентябрь уже гнал жёлтые сухие листья. А Волга тоже в унисон ветрам, вся тёмная, в ребристых волнах, гнала свои потемневшие воды, и всем видом своим выражала грусть… Особенную, осеннюю «рассейскую» грусть!
«Да, и всё же осень — конец чего-то», — бросил я, но не додумал мысль, а пошёл против упругого сильного ветра. Очень хотелось побыстрее увидеть то, за чем приехал.
Людей на набережной не было. Здесь властвовал осенний ветер. Он шумел, пел, гудел. И мелодии эти бодрили, будоражили воображение, но фантазии мои уже были далеко впереди — там, где всё покрывали пушистые снегопады и где властвовали белые-белые дни.
И я подумал о бабушке с дедом: «А, может, и они здесь вот так же шли вдвоём и видели этот же пейзаж. Эту же Волгу с ребристыми волнами, таких же чаек над водой и орущих дурных ворон, прыгающих и взлетающих передо мной на дороге».
Могло ведь быть такое? Могло… Если это так и было, значит, цепь жизни и бытия нашего нерушима. Значит, так оно и есть!

Я не смог не зайти в музей иконы Ярославля. По крутым лесенкам поднялся в это строение, охранявшее дыхание величайших творцов, художников России. И здесь, кроме продавщицы билетов и смотрительницы — ни души.
И только шагнул в зал, на меня взглянул Спас Вседержитель! Из маленькой иконы XIII века… Я замер, ошарашенный. Знал я его, знал по репродукциям, но разве можно их сравнить?
Здесь он источал такой покой и смотрел так пронзительно, что деться было некуда, и я на мгновенье просто забылся, где я и что со мной. И главное — почему я здесь.
Меня охватило волнение, точнее, душевный трепет. Только миг он длился, но был чистейший миг настоящего религиозного чувства. Просто так, в быту и суетности дней его не переживёшь. Для этого нужна какая-то особая готовность духа… и вот такая ситуация и особая атмосфера — тишина и лики…
И меня вдруг охватила такая огромная радость за свою страну — за Россию. За Русь!
За Родину, за то, что у нас, несмотря на все смуты и горести, остались в музеях и в памяти народной эти бесценные творения. И мы, ныне живущие, должны вдыхать эти образы святости, даже в эти новые эпохи компьютеров и Интернета. Вдыхать эту живительную силу, оставленную нам предками. Они были умны и чисты. Всё это нужно понять и принять!
Слёзы вдруг наполнили глаза.
После встречи со Спасом Вседержителем я отправился на поиски храма Иоанна Предтечи.
Погода, до этого ветреная, с серо-сизыми облаками, вдруг переменилась….
В небе появились огромные заплаты чистейшей лазури, облака успокоились и приняли величественно-монументальные формы, и вспыхнуло, озолотило всё вокруг яркими лучами осеннее солнце.
Автобус 19К, привёз меня к заводу «Русские Краски». Я вспомнил, что несколько лет назад по телевидению крутили и крутили рекламный ролик о продукции этого завода.
Вот на задворках этого завода — шедевра бизнеса и производства новых времён — и затаился, и притих среди высоких бурьянов, казалось, впал в ностальгическую дремоту почти заброшенный храм Иоанна Предтечи…
К нему даже подход оказался непростым. Требовалось обойти фасад завода с огромными сияющими стёклами.
Обошёл и оказался в глухих кустарниках, заросших могучим разнотравьем — рыжим, серым, коричнево-красным.
Разглядел грязную мелкую речушку. Мутную и неприглядную. На её зелёновато-умбристой воде пучками проплывали ржаво-красные листья.
Сам у себя спросил: «Это и есть Которосль?»
Ответа не последовало… Из-под моих ног рванулись две мышки-полёвки и как сумасшедшие бросились прочь под палыми бурыми листьями.
Остановился я, сердце вдруг заколотилось: любимый мой храм был совсем рядом… Стоило только повернуться, взглянуть.
По предвечернему небу ветер гнал ультрамариновые облака, по-осеннему тяжёлые. И они, рваные, проносились над силуэтами куполов храма, а от этого он то становился тёмным пятном и прорисовывался тогда его красивейший силуэт, то вдруг на ярком свету мерцал изразцами и мелким ажурным орнаментом.
Я пошел по грязной дорожке и ступил на мокрую траву. Остановился, вдохнул, сколько мог прохладного бодрящего воздуха, и теперь, наконец, долго и просто смотрел на мощный силуэт храма. Рассматривал всё: каменную кладку, изразцы, силуэт и линии, архитектурные формы. Их тектоничность и потрясающую необычность самого архитектурного замысла.
Подошёл, потрогал руками стену… А как же — он ведь живой!.. Долгожитель. Много повидал на своём веку. Много…
И так вдруг захотелось обойти это рукотворное творенье и насмотреться на него вдосталь…
Долго ходил я по храму и пытался рассмотреть росписи. Но облака…
Всё зависело теперь от них. Свет ведь, свет! Они, эти серые валуны то открывали солнце и тогда все краски сияли на стенах храма, а то вдруг исчезал свет, солнце уходило за облака и всё погружалось в беспросветную темень.
Долго разглядывал я резной иконостас. Огромный, высокий, весь покрытый затейливыми орнаментами.
Конечно, всё что касается этого храма на все лады расписано и оговорено, и в книгах и в энциклопедиях и, конечно, в Интернете, но я поехал туда … Зачем?
Правильно! За своим собственным, единственным впечатлением!
И разве сумею словами передать тот трепет души, радостное возбуждение и волнение, когда представил вдруг, что у этого вот алтаря стояли мои дед и бабуля. Терентий Иванович и Агриппина Захаровна.
Думаю, это и было то потаённое, душевное и главное, зачем я поехал в Ярославль. Так хотелось пережить лишь эту секундочку, всего лишь пробежаться по мосточку духа, что связал наши времена.
И скажу: мне дорого то впечатление. Счастлив, что пережил его!
Хотя, конечно, и как художнику, так интересны были и гениальные росписи, и архитектура храма, оригинальная и прекрасная в своём замысле. Всё виденное волновало до слёз, до спазмов душевных. Так хотелось смотреть и смотреть… И небеса, похоже, дали мне возможность побыть с храмом наедине. Ни одного посетителя, кроме меня тем вечером ни возле храма ни внутри не было… Только у входа три женщины лузгали семечки. Одна из них продала мне входной билет. Теперь это был музей.
Храм долго не отпускал меня. Я ходил и ходил вокруг до серых сумерек осенних…
Храм Иоанна Предтечи вообще создание почти сказочное. Нет больше похожего храма ни в Ярославле ни, как оказалось, во всей России…
Ну вот, например, сплошное узорочье… Красочное, иллюзорное — в других храмах подобного не увидишь. Если в основном оно было раскидано внутри, то здесь оно вынесено наружу. Чистой, ни единой плоскости. Все, абсолютно все в рельефных цветных узорах!
Храм поэтому так похож на старинный расписной терем. Таких, конечно, у нас более не осталось. В картинках имеются, но что такое эти картинки?

Поразил храм многоглавием. Удивляешься, глядя на чудо и спрашиваешь себя: «Сколько же этих глав-то у красавца ?» И, что удивляет —замечаешь, что все главы сгрудились всё ближе к алтарной стене. А стена эта — мощь и громадина! Таких стен в русских храмах отродясь не делали. А, поглазев ещё пристальней, обнаружишь и иное, что алтарь-то слит в одно целое ещё с двумя симметричными приделами и это получилась собственно их общая стена. А вышла она теперь широченная и мощная!
Глав на храме Иоанна Предтечи пятнадцать. Пять в основном кубе и по пяти на приделах. Купола стоят очень кучно, барабаны высокие, купола сами по себе затейливые, а центральный, он даже двойной — прямо сказочный букет!
В первой половине XVII в. церковь «святого Иоанна Предтечи» была деревянная, но «в лето от сотворения мира 7167-е (1659 г.)… в день святые Пасхи… возгорися пламенем великим, от кое-го погоре вся даже до основания».
Так вот случилось несчастье — сгорел храм. Как всё случилось в тот далёкий праздничный день — тайна на века.
Судьбу нового храма решали на общем слободском сходе.
Знаменитей слободы по тем временам, чем Толчково, в граде Ярославле не было, поэтому толчковцы сразу решили всех превзойти и поставить церковь невиданную. Чтобы была она как « диво преудивленное» или, как писалось ещё в одном ещё более старинном русском документе, чтобы была «изъмечтана всею хитростью».
В те времена все Ярославские слободки, да и купцы самоличные, открыто соперничали в возведении храмов.
Дома Бога возводили на народные деньги. Вот так же и толчковцы порешили на сходе. Тут же были выбраны и назначены казначеи: поп Абросим и дьякон Радион. Они и должны были стоять у руля этого грандиозного дела. Они далее и вели книгу, куда записывали все поступающие деньги и серебро со златом. Книга та сохранилась. Жертвовали люди всё, что позволяли их возможности. Несли деньги, дорогие вещи, которые можно было продать, а вырученные деньги вложить в строительство храма.
Народ был смышленый, все понимали, что затея эта благородная стоит больших денег
Строили слободские храмы свои большей частью в складчину, всенародно. Так же порешили и толчковцы.
А потом в казенных ямах поставили два заводика.
Без этих заводиков теперь дело не могло сдвинуться с места. Ведь в них изготовляли главный материал — кирпич. На «заводиках» вся технология состояла из обыкновенных ящиков для замесов, из дощатых сараев и навесов да каменных колодцев с дырками внизу и вверху, устроенных в склонах оврага. В колодцах этих обжигали кирпичи, укладывая их на берёзовые дрова. «Заводики» те располагались неподалёку от самого строительства, на другом берегу Которосли, в «казенных» оврагах. Толчковцы просто арендовали у властей те овраги, поставили в них заводики и «работали там те кирпичи».
Все жители слободы принимали участие в обсуждении будущей постройки.
Ну а как это могло происходить, ведь ни фотоматериалов, ни даже рисунков не было. Поэтому просто вспоминали уже существующие постройки и прямо спрашивали, хотят ли толчковцы похожую? Конечно, не точно такую, а лишь похожую. И вот, поди да и разберись, был ли образец у Предтечи? Судя по сохранившимся русским храмам, не было такого образца…
Однако толчковцы « того же дня начаши полагать меру». Проще говоря, они разметили весь план постройки, после чего весь народ честной копал рвы, забивал сваи дубовые и бутил фундаменты.
И только по готовности фундаментов, «наяша каменноздателей», которым уже было продиктовано совершенно определённое планово-композиционное решение будущего Предтечи.
Своё мастерство и художественный вкус «каменноздатели» могли, таким образом, продемонстрировать только в оформлении его фасадов и завершения.
Сохранились и любопытные бумаги. В них описано как в Ярославле большинство храмов слободских строились подобно толчковскому — всем народом!
И, что интересно, это нисколько не смущало зодчих, которые, похоже, находили, что так оно и должно быть. Что народ не меньше их, профессионалов, смыслит в зодчестве.
Да ведь и в самом-то деле: фундаменты возвели сообща, фигурный кирпич изготовляли сами, изразцы заказывали в соседних слободках да посадах, оттуда же позвали и живописцев. И тех, кто умел высекать из железа ажурные подзоры и навершия для крылец. Кто умел ковать крылатых драконов на входные двери и вырезать из дерева огромные иконостасы и кружевные царские врата.
Пришлых мастеров не использовали.
И причудливые купола свои ладили, и медь золотили и чеканили. И по финифти работали…
Больше девяноста ремесленных профессий насчитывалось в самом Ярославле к средине XVIII в. Средь них были сто кузнецов, сорок семь серебрянников, двадцать медников, десятки художников, гранильщиков, золототкачей, резчиков, гончаров, зеркальщиков, замочников.
Камненноздателей к концу века было около семисот, и почти все они были потомственные. И всё это в городе, где ремесленникам и купцам принадлежали три тысячи дворов.
Получается, что в каждой семье были мастера экстра-класса, прямо или косвенно участвующие в возведении церковных строений.
Мастера славились и гремели на всю Россию, поэтому их приглашали работать и другие города. Потому что в Ярославле к тому времени сложилась очень сильная архитектурно- художественная школа, которая очень быстро завоевала популярность по всей Руси.
Ярославцы, как сообщают документы, «на каменных и кирпичных делах в Москве и иных городах по все годы».
Патриарший двор, Иверский монастырь, Вологда, Романов, Новгород, Тула, Астрахань… Везде ставили и ставили храмы, крепостные башни, мосты, торговые ряды и многое другое в своём народном духе, завоёвывая всё большие и большие пространства и всё большее и большее место в сердцах русских людей.
Артели Ярославцев работали не только в Москве. Трудились творческие бригады и в Ростове Великом, в Вологде, в Троице-Сергиевой лавре, Туле и Твери…
Храм Предтечи расписывали свои. Было их шестнадцать человек во главе со знаменщиками, то есть главными художниками — Дмитрием Плехановым и Фёдором Игнатьевым. Эти оба местные, из посадских. Ко времени этих росписей уже раз по десять работали в Москве, так что авторитета у них было сто пудов. Для Предтечи все основные эскизы сделал Плеханов. Он был постарше Игнатьева и, наверное, ловчей…
Здесь есть изображения, которых больше вообще нигде нет.
Например, по низу стен, под поясами, где обычно протягивают широкий писаный подзор или растительный орнамент — тут же идёт ещё один декоравный и очень красивый пояс, сплошь состоящий из изображенных в полный рост святых. Выстроились они в четыре плотных ряда, каждая фигурка сантиметров в тридцать пять. Все в детально проработанных одеждах и украшениях и каждый святой «похож на себя».
Для фресок это, конечно, тончайшие миниатюры, и их многие-многие сотни — все без исключения святые Русской Православной Церкви. А под ними проставлены все числа всех двенадцати месяцев года. Это — святцы, церковный календарь, единственное его монументальное изображение в России.

Есть в этих толчковских фресках и мрачные леса с таинственными провалами, между редкими седыми соснами.
Есть и реки, задумчивые и разъярённые. Есть улыбчивые полянки в цветах, жестокое солнце, весёлые игривые облака, ветры, тишина и грусть. Но главное, есть она — Радость!
В толчковских пейзажах, при всей их условности, постоянно ощущаешь поэтическое восприятие природы и жгучее желание самого художника передать зрителю всю глубину рождаемых ею чувств, мыслей, настроений которые и передаются-то в основном только цветом…
Уж если печаль в пейзаже, то и весь его цветовой строй печальный, а если задумчивый, то и цвета задумчивые…
До этого русская монументальная живопись ничего подобного не знала. Пейзаж присутствовал в ней лишь как очень схематичный и всегда совершенно определённый даже по тонам фон для тех или иных библейских и апокрифических сюжетов. И он здесь порой занимает художника даже больше, чем само событие. И само событие тогда отодвигается на второй план.
В картине жизни прародителей наших — Адама и Евы, всё в том же явлении Толгской иконы, где людей местами не сразу и разглядишь за изумительно-прекрасно написанными обильными лесами, холмами и строениями.
Как трудно в такое повествование ввести своё, болящее, родное. Я, конечно, снова про деда и бабушку. А очень хочется. Мне так интересно: а ощущали ли они уникальность храма? Вряд ли. Получается, что в их жизни свершился обычный обряд, которого требовало общество. Как жаль, как жаль! Мне так и кажется, что, окажись я теперь с ними, всё бы им рассказал. И, думаю, они реагировали бы на это по-другому.
Зато это урок: всё в этой жизни нашей должно длиться, продолжаться. А, может, и сам смысл-то всей жизни человеческой где-то совсем рядом. Может, цель жизни так и звучит: расти и продолжаться! То есть производить, стало быть, рожать и развиваться.
Но есть здесь и факт удивительный… Эти мастера-ярославцы выполнили все работы по росписи храма в невероятно сжатые сроки, говоря современным языком. Росписи эти, между тем, оказались грандиознейшими во всей Европе, а выполняли их всего-то за пять месяцев. Летних месяцев. С 5 июня 1694 г. по 6 июля 1695 г. Зимой, конечно, фреску писать не было никакой возможности. Штукатурке для быстрого и нормального высыхания требовались тепло и сквозняки.
Паперти-галереи были дописаны летом 1700 г. Выполнили их всё те же мастера.
Я несколько раз выходил из храма и разглядывал высокую колокольню. На лавочке прямо перед широко распахнутыми дверьми храма сидели две женщины. Они лузгали тыквенные семечки и о чём-то тихо разговаривали.
Ну а вот и дочь царя Ирода — Иродиада. Пляшет от радости. А радость-то её греховна. Удалось ей обвести вокруг пальца собственного отца. Уговорила она его отрубить голову Иоанну Предтече, которого в яме держали под охраной.
А вот сцена, повествующая о явлении Толгской иконы Божией матери. Десять человек ставят прямо среди леса деревянный сруб. Это они закладывают новый монастырь. И здесь обнаруживаешь, приглядевшись, интересную вещь. Девять работных изображены в портках да рубахах, а десятый, один средь них, в монашьем одеянии… Он, как и все, поднимает бревно, но на руках его одеты длинные тёмно-коричневые перчатки. Больше ни у кого таких нет. Что подумать можно? Да только то, что человек никогда не работал, или он не чета тем, с кем пришлось потрудиться. Но ясно одно: он руки прикрыл от повреждений. Похоже, что это и нарисован сам епископ Трифон, которому явилась пресвятая икона. Вот о чём поведали те коричневые перчатки…
А в соседнем сюжете, где икону уже помещают в часовенку, за ней открывается просто поэтический мотив нежной и цветоносной весны. Всё так и плывёт в лёгком мареве раннего апреля. Тёплого, пропахшего всеми запахами земли, пригретой ярким солнцем.
Так и кажется, что до этих росписей толчковских русская настенная живопись ничего подобного на производила. Не было такого таланта, какой проявился здесь, на стенах этого храма. До этого пейзаж ежели и присутствовал в сюжете, то был он всегда схематичен. Всего лишь фон и не более того. А здесь кажется, что пейзаж даже более значим, чем само сюжетное событие. И оно как бы отодвигается, уходит на второй план.
Особо ярко это чувствуется в картине из жизни Адама и Евы, да и в явлении Толгской иконы людей не сразу и разглядишь. Так прекрасно написаны пейзажи лесов. Полян, деревьев, холмы, покрытые обильным разнотравьем и весёлыми постройками…
Кстати сказать, и при советской власти храмы Ярославля славились на всю страну и вызывали изумление иностранных туристов.
Случайно мне попалась на глаза заметка из какого-то старого журнала, кажется, из «Огонька».
Описывался случай, как «красный граф» — писатель Алексей Толстой, будучи в Ярославле по важным писательским делам, перед самым отъездом вдруг потребовал, чтобы ему устроили экскурсию по самым знаменитым церквям города.
Ираклий Андроников потом записал: «Едем к Илье Пророку. Рассматриваем старинные фрески. Алексей Николаевич делает тонкие замечания, восторгается шумно».
Можно представить себе эту сцену. Вальяжный сочинитель в окружении секретарей, помощников и прочей свиты оставляет государственные дела, чтоб насладиться зрелищем церковных фресок. Половина окружающих его — сотрудники КГБ. Толстой это прекрасно знает. И осознанно идёт на риск.
Вообще, этот Предтеча просто сказочен, как никакой иной храм не только в Ярославле, но, возможно, и во всей России… Он больше похож на весёлый старинный терем, какие знаем мы уже только по картинкам в книгах. Потому что в жизни ни один из них не сохранился.
Весь храм — сплошное ликующее красочное узорочье, которое в других храмах, в том числе и в ярославских, видишь в основном внутри, здесь вынесено наружу. И ни одной чистой плоскости нет — всё покрыто рельефными цветными узорами.
Вершин своих сказочное церковное зодчество достигло именно в Ярославле в XVII в., конечно, благодаря «творцам» — Скрипиным, Назарьевым, Зубчаниновым, Никитиным, Семёновым и прочим, прочим посадским и слободским, которые просто со всей страстью русского человека хотели доказать и показать всему миру, на что они были способны.

Содержание номера