ПОМОГИТЕ ВЫЖИТЬ
ДЕТЯМ ИЗ РУССКОЙ
ГЛУБИНКИ!!!

Здесь место для рекламы благотворителей
Подробности по ссылке >>>>>>>

Содержание номера

«И ПУХ НАД ПРОШЛЫМ ТОПОЛИНЫЙ…»

Омельченко Виктор Сергеевич

Ещё в раннем детстве я был потрясён историей жизни Иисуса Христа и судьбой моего отца. Не знал я тогда, что потрясение это доживет со мной до седин. Не дающее покоя душевное сострадание! Годы, как выяснилось, ничего не изменили в моей душе…
Также как и в детстве замирает сердце, и жар бросается к голове, когда я думаю о «Голгофе Господа нашего», о контузии отца под Сталинградом, о его пленении и потом о страшных мучениях в застенках Бухенвальда и Дохау. О его пути домой, пешком из Германии в Донбасс. И по сей день волнует меня их встреча с мамой…
Теперь их нет,моих родителей. И ничего у меня не осталось кроме нескольких фотографий и сладостных воспоминаний.
Их снял тогда в далёком сентябре 1945 г. дядя Афанас. Он был поселковым фотографом. Вот и возил я эти драгоценные снимки всю жизнь…
В прошлом году я, наконец, дописал книгу «Голгофа моего отца».
Мама много рассказывала о том дне, когда отец вернулся.
Тогда и сказала мне, что, когда отец уходил на фронт, она написала на крошечной бумажке молитву «Отче Наш», зашила её в кусочек кожи и умоляла отца никогда и нигде не оставлять её. Кожица была такой маленькой, что умещалась между пальцами руки. Мой дед занимался каллиграфией и после него остались микроскопические перья и несколько луп. Мама у него многому научилась.
И он вернулся с нею домой живой и невредимый! Мама только и сказала: «Это Господь!», — и упала в рыданиях на колени.
Я всегда глубоко сопереживал рассказам мамы и подолгу ходил под их впечатлением.
Попытался написать, насколько мне хватило воображения, о том благостном дне, который так волнует меня всю жизнь. Если бы отец не вернулся — не было бы и меня.

«…Ибо сильна как смерть любовь!»
Песнь Песней

Ночь напролёт шумели дождь и ветер. Утром, едва огненные лучи прорезали влажную прохладу притихших улочек, над землёй поплыли тонкие струйки пара…
И тополиные пушинки, прибитые дождевой водой, снова засеребрились. Они высыхали, оживали, отрывались от земли и вновь парили над покосившимися заборчиками, над свежевыбеленными хатками и небольшими садиками.
И летел, летел тополиный пух над небольшим посёлком в Донбассе.
Женя притомилась, втащила, наконец, в ворота тачку, полную угля. Освободив одну руку, смахнула с головы косынку, вытерла ею потное лицо, выдохнула и прошептала: «Слава Богу, дотащила!» Хотела распрямиться, но вдруг вскрикнула… Ручка тачки упала на землю, уголь просыпался, а она так и замерла, осталась стоять не шелохнувшись. Внизу живота «рассыпались» жгучие иголки…
Женя перевела дух и тихо-тихо, боясь опять оживить огненную резь, медленно поплелась к маленькому крылечку. Всё сознание её сосредоточилось на собственном передвижении. У двери вынула из-за лифчика тёплый от разгорячённого тела ключ, вошла в коридорчик. Грязные шлёпанцы оставила на подстилке, пошла по прохладе земляного пола. Следом за нею, из углов, метнулись и полетели хлопья пуха.
В хате было сумрачно и тихо. Тикали стенные ходики. Под ними на детской кроватке спал её семилетний сынишка Толик.
Поддерживая рукой низ живота она подошла к своей кровати, повернулась и тихо опрокинулась на спину. Раскинула в стороны влажные руки и прикрыла глаза. Боль немела и затихала. Её мучила жажда, она облизывала солоноватые сухие губы, но подняться не решилась. Вдруг вспомнились причитания бабки Машки, соседки: «Ой, девонька, аппяндицит у табе, к врачу треба!» Ругала и ругала её бабка Машка: «Разорвёть, тады каюк! А у табе ж хлопчик».
Знала, знала Женя: идти надо… но как только приступ проходил, она закручивалась в каждодневных делах и забывала до следующего раза. А если и вспоминала, думала: «Ну, а если в больницу положат?.. А вдруг Серёжа придёт. И её осунувшееся, грязное лицо при этой мысли преобразилось. Вздрогнули чуть прикрытые веки, а в уголках губ затаилась едва приметная улыбка, как тайна».
И вот, она уже видела его. Он входил во двор. В белой рубахе с закатанными рукавами, смотрит, смотрит прямо на неё и улыбается. А она застыла, приросла, приклеилась к крылечку, и прямо оттуда, издалека почему-то, разглядывает на его левом ухе маленькую припухлость, «горошинку», «клинышек», и от этой такой родной и любимой припухлости её охватывает такая нежность и горячая волна счастья покрывает её с головой. Чуть в обморок не упала от переполнивших её чувств. Точь-в-точь такой же «клинышек» и в том же месте был и у сынишки.
Вот так до войны появлялся Сергей по субботам, приезжал из Артёмовска, где учился на курсах машинистов. От калитки ещё кричал: «Сынулик!» Толя бросался к нему, бежал через двор… Ничего теперь так не желала Женя, только одного: чтобы снова Сергей приходил, как тогда. Красивый, сильный и радостный. Чтобы обнял горячими-горячими руками и прошептал: «Ну, здравствуй, маленькая… малюсенькая моя!»
Но Сергея не было. Устрашающая, жуткая неизвестность затаилась у ворот. Женя перестала ощущать под спиной прилипшее к телу влажное платье, но встать не могла.
Жар и тяжесть его тела покрыли её. Она задохнулась и бормотала только, вскрикивала и молилась, молилась… от радости. А он так крепко захватил губами её губы, втянул их — не продохнуть. У неё в глазах поплыли круги: голубые, фиолетовые, жёлтые…
Издалека послышался длинный гудок паровоза.
«Батюшки святы, это ж уже трудовой сигналит — десять уже. Ой, сдурела я совсем, сдурела! Женя быстро встала с кровати, и даже не вспомнив об аппендиците, вошла в другую комнату и крикнула: «Толя, сыно-о-ок!»
Пригладив руками волосы, посмотрела в кровать. Толика не было. Она выбежала во двор, увидела сынишку возле лавочки. Он уже что-то мастерил.
—Толя! — сын обернулся, встал с молоточком в руке, — Что ж ты меня не разбудил?
Толя ничего не ответил,опять присел.
Тачка так и стояла посредине двора, а уголь просыпался на траву. Женя прямо босиком подбежала, подняла тачку и оттащила её к забору, перевернула и высыпала оставшийся в ней уголь.
— Господи, в хате ж ни капельки воды! — она быстро сняла платье, стащила с себя волглую сорочку, достала из комода чистую и… и замерла над выдвинутым ящиком: смотрела на крепдешиновое платье, которое ещё до войны привёз Сергей из Таганрога.
И неожиданно для себя одела его.
В коридорчике ловко подхватила коромысло. Повесила на крючки пустые вёдра и, ступив в брошенные шлёпанцы, выбежала за калитку двора. Крикнула Толику: «Сынок, я за водой! А ты никуда. Да не оставляй открытой дверь в хату — от пуха этого спасу нет!»
Опять парило… Резким терпким запахом разнотравья пахнуло от вымахавшей вровень с хилыми заборчиками травы.
Из соседней калитки также с коромыслом и вёдрами выбежала Шура Струнина, а за нею, хныча, младшенький её, Алёшка.
— А ну перестань, а то враз домой налажу! — прикрикнула на него Шура. Он вмиг замолчал и, схватившись за её цветастый халат, побежал рядом.
— Ты чё эт принарядилась, Женечка? — хохотнула Шура.
— Та-а, надо ж когда-то и носить, спреет в комоде, —смущенно ответила Женя.
— Ты гляди, опять очередь, — кивнула Шура вперёд, туда, где уже была видна колонка. Значить, опять еле капает… От, Господи, и так же ну ничего не поспеваю…
Бабы расселись полукругом вокруг колонки. Разговаривали, некоторые лузгали семечки. Женя с Шурой заняли очередь и присели.
Женя как-то сразу отстранилась от всех, задумалась и погрузилась в свои грустноватые и беспорядочные мысли. Над колонкой всё пространство неба закрывали огромные развесистые ветви старого, очень старого тополя. Его окутывал серебристо-голубой слой пуха… Среди листьев висели белые толстые, похожие на сосульки палочки.
И хотя пух был таким воздушным, и, казалось, совсем прозрачно-эфемерным, огромные длинные ветви старого тополя пригнулись к земле. И ни на секунду не прекращали отделяться от его ветвей, от белоснежных палочек-свечек маленькие пушинки со светящимися внутри их белыми искорками.
«А может же, может, какая-нибудь пушинка, от этого нашего тополя оторваться…и полететь, полететь и… прилепиться где-нибудь к Серёже?! Может же? — и Женя даже усмехнулась своей глупой мысли и подумала — Не зря он меня «маленькой» называл».
И она продолжала, щурясь от яркого солнца, следить за каким-нибудь оторвавшимся серебристым комочком. Наблюдала, как он быстро мешался с другими, так что его уже через несколько мгновений нельзя было отличить. Пушинки серебрились на солнце, застревали в листьях, но общее их роение не прекращалось ни на секунду.
Подметила Женя и то, что иные пушинки, паря, пролетали под ветками тополя и, не зацепившись, вылетали на широкий простор поля, летели над кукурузным полем, искрились и пропадали из виду.
А некоторые гибли. Прямо здесь же, под деревом. Сразу опускались и цеплялись за грязь лужи возле колонки, прилипали, подмокали, и даже дуновение ветерка уже было не в силах оторвать их от грязной жижи. Они быстро пропитывались грязной водой, тяжелели, таяли на глазах, сливаясь с грязью, и пропадали.
«Эти пушинки, как люди, ветер — он как судьба! — подумала Женя, и ей вдруг стало опять грустно и тягостно. Вспомнилась вдруг ночь. Как разгорался дождливый рассвет, как за окнами капали с веток деревьев тяжелые капли, бились о стёкла окон и стекали вниз.
И волнение вновь охватило всё сознание Жени, даже сердце застучало сильней…
Сон…она опять вспомнила тот давний странный сон. Это было ещё до победы, в ночь с 12 на 13 марта. Тогда ей показалось, что она умирает…То был предел её терпения и тоски по Сергею. Это был даже как будто и не сон, а видение…
Она увидела Богородицу! Задремала всего на несколько минут и почти наяву увидела себя стоящей у железной дороги. У блестящих рельсов среди степи. Она стояла и вдруг почувствовала такое невыразимо волнующее возбуждение. В груди всё вибрировало и дрожало. Ей показалось, она задыхалась. Прикрыла глаза, а когда открыла, увидела ослепительный свет и силуэт. Вначале не видела ничего, но когда свет перестал закрывать глаза, она увидела Богородицу, и её вдруг охватил панический страх. Она хотела убежать но ноги не слушались её. Она зарыдала и услышала голос: «Не бойся!» Женя взглянула на Пречистую. Она была в сияющий одежде, а на руках держала мальчика. Женя помнила, как тогда прямо во сне подумала и удивилась, что Богородица была и похожа и не похожа на то, как Её изображали… На иконах Она была намного старше, как будто женщина, а здесь, перед ней, была совершенно юная и очень красивая, прекрасная Дева. Она улыбнулась Жене и вмиг пропали страхи, а Богородица сказала: «Не терзай себя. Твой муж жив. Он вернётся к тебе. Жди!»
И всё пропало. Яркая вспышка превратилась в крошечную точку, и она тоже пропала. А Женя так и сталась стоять у железнодорожного полотна…И вдруг очутилась возле дверей своей хаты. Хотела войти, но сзади в её дверь прямо над нею рвалась огромная птица.. У неё были окровавленные крылья. Капли крови падали прямо на порог крыльца…
Женя, чтобы отвлечься, обратилась к Любке Ганже: «Любань, ты не знаешь, к чему кровь снится? —и огляделась вокруг. У колонки остались только Шура, Лёшка и Любаня.
«А это, Женечка, Серёга твой придёт», — ответила Любаня и сняла с крючка колонки полное ведро воды, отнесла его в сторонку и, распрямившись, смотрела прямо на Женю и улыбалась.
« Та иди ты, я ж серьёзно», — с досадой сказала Женя.
И все замолчали. Стало тихо, только слышно было, как булькала тонкая струйка воды в ведре.
Любка распрямила своё полное тело, обхватив руками пышные бёдра, потянулась. Выгнулась и, чему-то таинственно усмехаясь, долго смотрела вдаль, туда, где звонко шелестела высохшая от зноя кукуруза. Женя невольно залюбовалась на пышную, холёную фигуру Любани, подумала: «Вот, сразу видно, с мужем живёт. И за собой следит, хоть от треклятой войны и не очухались ещё».
Взглянула на худющую, растрёпанную, с лицом землисто-глиняного цвета Шуру, вздохнула: «А тут… горе, беда, боль и несчастье… Интересно, а какая я?»
«Жень, а во-он и твой пошел… во-он через кукурузу, прямиком в посёлок».
Над кукурузным полем светящимся покрывалом плыл пух, и там, где чернел силуэт чьей-то головы, всё сияло и искрилось. Любка прикрыла ладонью глаза: «Встань, дурочка, и прям же вылитая голова твово Серёги!»
«Та иди ты», — ругнулась Женя и не поднялась.
«Он! Он! — уже совсем уверенно сказала Любка и добавила — Ну, Женька, стерва, бутыль самогонки поставишь, он ведь пошёл — Серёга!»
«Ура, полное! — закричал Алёшка. Любка сняла своё полное ведро и, всё чему-то усмехаясь, взглянула на Женю и ушла, покачивая пышными, но тугими бёдрами.
Теперь Женя повесила, наконец, своё ведро на крючок. Опять присела.
«Сплю я плохо, ой плохо!» — вдруг сказала Шура и заплакала.
«Нервы это Шурочка, нервы».
А Шура вдруг пискляво завопила и запричитала: «Женечка, милая, я ж у тебя на глазах усю войну…»
« А ну, перестань сейчас же!» — прикрикнула Женя, и Шура сразу послушно стихла, зашмыгала носом, а потом прислушалась и поднялась: «Жень слышь, вроде как крики там на нашей вулице?»
Теперь прислушались вдвоём. Заливалась лаем Найда бабки Машки и доносились обрывки криков.
«Та детвора это, — сказала Женя и вдруг неожиданный толчок в груди, но она сдержала волнение, не поднялась и совсем тихо выговорила, — от чертенята, и жара их не берёт. Женя уже сердцем поняла, почувствовала, узнала: там что-то произошло, и это касается её.
Она перестала слышать. Вёдра её наполнились. Она присела под коромысло, встала и так и осталась стоять. Из высоких зарослей кукурузы, с бешеными криками вынырнула Надюха Харенкова, метнулась к ней. Схватила с её плеч коромысло с вёдрами и оглушила: «Ой, тётя Женя, бегить скорей, там во дворе дядя Серёга!»
Сердце рванулось и замерло, перестало биться. Дыхание пропало. А в голову ухнула горячая волна. Женя теперь видела прыгающие заборы, хаты, и белую дорожку. Горели, жгуче горели подошвы. Мелькало, мельтешило в глазах, а потом всё слилось, смазалось — улица, деревья, небо. Только мысль высветилась: «Что это со мной?» И ещё: «Серёжа, Се -рё-ёжа!» Она даже не шевельнула губами, но ей показалось, что она закричала на всю улицу, на весь посёлок, на весь белый свет!
Остановилась, замерла у своей калитки, смахнула с лица растрепавшиеся волосы, хотела вдохнуть — не стало воздуха. Тело её слабело, и мелкую дрожь было не сдержать. В просвете сплошной мути увидела свой двор. Он был полон баб-соседок, а на крыльце сидел он и держал на руках Толика. Бородатый, в грязной серой фуфайке. Он смотрел прямо на неё и улыбался. Толя прилепился к Сергею, крепко обхватил за шею.
« Сы-но-очек! — едва шевельнула губами Женя. Сергей бежал к ней, а она хваталась хваталась за заборчик. Горячие руки подхватили, обожгли её спину, плечи. Она из последних сил потянулась рукой к его голове и под слипшимися волосами нашла ухо и нащупала на нём «клинышек».
« Маленькая, ты что не узнала? — спросил её далёкий-далёкий, но такой родной голос. И ей, наконец, удалось вздохнуть. И только теперь, осознав, что она в руках Сергея, она закричала, по-бабьи заголосила, с надрывом: «Си-рё-ёжич-ка-а мо-ой!»

Они целуются на пожелтевшей от времени фотографии из нашего семейного альбома — мои родители! А рядом, в пилотке со звёздочкой, мой старший брат Толик.
Это фотография тех далёких дней, когда отец вернулся из Германии. Он крепко обнимает маму, а она  прикрыла глаза, в уголках губ блаженная улыбка и… нет, не сказать мне точнее поэта:
И МАТЕРЬ ЛУЧЕЗАРНО ЧАРОДЕЙНО, ДИВНО, БОЖЕСТВЕННО УЛЫБАЕТСЯ, БЛАЖЕ!
текст Тимура Зульфикарова

Содержание номера