Судьбоносные встречи военных лет

11 июня — праздник святителя Луки Крымского

Мне, тогда еще только подростку, навсегда врезался в память последний разговор с моим старшим братом перед его отправкой на фронт. Уже в Новосибирске, куда из Москвы ему удалось вырваться только потому, что эвакуировалось его министерство («ГЛАВК»). И, воспользовавшись таким подходящим моментом, он смог повидать прибывших раньше в нашу семью жену и дочь, а главное, еще раз попытаться перевестись в действующую армию. Что ему и удалось, когда он подал заявление о вступлении добровольцем в формирующуюся Сибирскую дивизию.

Доброволец — мой брат! А вокруг столько соседей, еще не опомнившихся от стресса повсеместных репрессий, но даже моя тетя — противница всяких насилий и войн, — уразумев, что фашисты угрожают Москве, да тут еще и Япония, заявила: «Тогда я сама пойду на войну!» Мой брат – он самый смелый, самый сильный и, конечно, самый хороший! И он мне уже в последнюю ночь перед отъездом признался в желании поговорить со мной по душам. А кругом такая ночь! И мы совсем одни – все наши женщины еще не вернулись из очередной поездки по пригородным деревням для выменивания картошки и, может, даже немного овощей. Такие обстоятельства придавали особенный, совсем необычный колорит нашей встрече.

О чем только мы не поговорили: о моих занятиях иностранными языками, о важности изучения истории, о музыке и поэзии. Я воспользовался случаем и рассказал, как однажды на чердаке нашел в истрепанной папке листочек с двумя стихотворениями, неизвестного мне до той поры знаменитого поэта Надсона, поразившего меня своей искренностью и душевностью. Так хотелось бы узнать о нем больше! Дорогой мой брат в ответ, к моему удивлению, прочел на память и даже продиктовал для записи несколько его стихотворений, заметив, однако, что с возрастом мои симпатии непременно изменятся и вполне могут склониться, например, в сторону творчества Маяковского. А мое намерение серьезно заняться философией, чтобы не получилось, как у одного его сотрудника, который закупил целую библиотеку К.Маркса и, не читая, подчеркивал карандашом некоторые страницы, дабы продемонстрировать коллегам свою кропотливость в изучении так востребованного в партийной элите философского лидера. «А пока вот тебе мой подарок!» — и он достал из своего солдатского рюкзака несколько томов Л.Н.Толстого. О Льве Николаевиче, о его философских взглядах и героях его произведений мы тоже успели поговорить.

Так и просидели до самого рассвета и уже на крыльце нашего дома, крепко обняв меня на прощанье, брат сказал: «Постигни суть нашей встречи!» А я, взволнованно глядя вслед шагающего с бойцовой выправкой добровольца, действительно впервые ощутил эту суть. И уже потом, почти в каждый последующий день, переполненный кошмарами военного времени, в моей душе, как и у многих героев толстовского романа «Война и Мир», начало проглядывать нечто светлое и доброе, вызывающее естественное отвращение ко всему дурному. И чем больше в жизни зла, тем острее и ярче такое чувство. Тут, кстати, я познакомился с рассказом Льва Николаевича о бракосочетании Кити и Левина, да не в какой-нибудь ЗАГСовой конторе, а в Божьем храме, с полным составом духовенства при молитвенно-жизненном наставлении новобрачных, произнесенном, как особо подчеркнул Лев Николаевич, мощным басом протодьякона! Прочитав не один раз этот эпизод, я с горечью подумал: «Мне бы увидеть хоть одного священника!» Ведь все церкви давно были закрыты. Решил проверить и на следующий день прошелся вокруг пока еще не разрушенного кафедрального собора. Перекрыт даже вход в ограду. Постоял, и так захотелось поискать еще! Тогда решил пройти до старого заброшенного городского кладбища, а там, я знал, есть симпатичная деревянная церковь. Ну и дошел. Перед глазами та самая старая церковка, но с главным входом, грубо забитым досками, а за ней – кладбище. И вдруг, на одной из могил вижу под стеклом маленькую горящую лампадку! Не успел поудивляться, как из уцелевшей церковной сторожки появилась явно встревоженная пожилая женщина. Но, взглянув на мое лицо, видимо, поняла, что я не отношусь к разряду воинственных безбожников и, неожиданно для меня приветливо улыбнувшись, стала рассказывать, что есть люди, втайне следящие за этой «неугасимой» лампадкой на могилке местного высокочтимого подвижника. А если мне интересно, она готова как-нибудь, когда большинство занято на работе, открыть запасную дверь, чтобы я побывал и внутри храма, где целы и алтарь, и иконостас. Вот только службы запрещены, да и служить некому. Последний настоятель – старый батюшка – сгинул в каких-то северных лагерях. При этих словах в её взгляде я ощутил такую грусть и, вместе с тем, такую благость, что с трудом удержался, чтобы не встать перед ней на колени. А еще со всей реальностью прочувствовал ту доброту, про которую читал в подаренных братом книгах!

Даже по возвращении домой в моей душе еще долго сохранялось такое чувство. И мне все казалось: с этого времени я сам стал каким-то другим, хоть и не настолько добрым, как церковные подвижники. В чем я тут же убедился, прочитав лежащую на моем столе записку, где мне предписывалось врачом (еще одной благостной знакомой) обязательно быть на чрезвычайно важной медицинской конференции. Возмутительно! Я же не медик! Но, вспомнив про доброе, решил все-таки пойти. В день начала конференции я уже сидел в большом зале Новосибирского медицинского института, постаравшись занять в последнем ряду самое незаметное место. Меня крайне смущало присутствие чуждой мне публики, одетой в белые халаты! Но особенно удивительным было появление на трибуне вместо обычного в таких случаях ведущего парторга симпатичного дедушки тоже в белом халате. А главное, что запечатлелось: с черной шапочкой на голове очень оригинальной формы, непохожей даже на головной убор зарубежных академиков.

И поражало больше не само нарушение обычного порядка конференций, установленного почти на уровне закона, сколько то внимание аудитории, какая-то творческая напряженность слушателей, сидящих с раскрытыми тетрадями в руках. Мое же смущение перед белыми халатами, а главное — незнание медицинской терминологии и самого хирургического процесса хоть и было непреодолимым препятствием, однако не помешало мне ощутить в докладе профессора нечто благостное, близкое грустному выражению глаз кладбищенской знакомой и моей прощальной беседы с братом. «Не в этом ли та суть, завещанная им при расставании?» — рассуждал я уже по дороге домой. И тут мне пришла в голову мысль: «Не лучше ли пройтись еще раз до кладбища, чтобы связать все в единое целое». И, несмотря на уже довольно позднее вечернее время, я так и сделал.

Странное явление ожидало меня на подходе к церкви. В вечерних сумерках угадывалась приоткрытая дверь главного входа, а рядом лежали сорванные с неё доски. Первая мысль о богоборцах! Что они затеяли? Не без колебаний я поднялся на крыльцо и постарался заглянуть внутрь. Сплошной мрак в приделе храма и лишь слабо мерцающий свет впереди. Тогда я тихонечко прошмыгнул за ближайшую деревянную колонну и ахнул: перед иконами стояло несколько старушек с зажженными самодельными подобиями свечек. Одна из них негромко начала читать молитву. Вот это да! При виде такого чуда меня охватило какое-то необыкновенное вдохновение. Осязаемое чувство особой благодати. И я подумал: «Действительно, с Божьей помощью все возможно!» Довелось же мне в недействующей церкви, как во сне, увидеть молящихся старушек. Вот еще бы и священника!

Тут мне и привиделось: открываются Царские врата и на амвон выходит тот самый профессор, всего несколько часов назад выступавший на конференции, но без медицинского халата, зато в настоящем, хоть и скромном, облачении священника! Что произошло в моей душе, я не понял. Казалось, в храме зазвучал мощный хор с колокольным звоном, и голос батюшки: «Слава в Вышних Богу! В человецех благоволение!»

Не совсем еще опомнившись, почувствовал, как осторожно дергают за рукав. Пожилой инвалид, опирающийся на толстый деревянный костыль. Указав на свою единственную ногу, он шепотом сказал: «Мне трудно, а Вы, молодой человек, не смогли бы после службы проводить нашего владыку? Всего до третьего дома на главной улице.»

Вот реальность! Ходить в церковь — уже преступление, а если прогуливаться по улице с архиереем? Скорее всего, он ведь примет меня за подставного агента! Как же быть? А как мой брат, честным и благородным, хоть в тылу, хоть на фронте! В этот самый момент из полутьмы закрывающегося на ночь храма уже вышел сам архиепископ и, приветливо взглянув, уточнил у старосты-инвалида: «Этот юноша?» Я, как учил отец, в стойке «смирно» по-кадетски сделал шаг вперед с поклоном для пастырского благословения. Спросив имя, владыка благословил меня широким архиерейским жестом. Преодолевая смущение, я уже на крыльце признался, как мне хотелось увидеть священника! И тут, к моему удивлению, в его лице и взгляде отразилось то самое доброе, что так запало в мою душу при расставании с братом и при встрече с женщиной у кладбищенской церкви. Очевидно, заметив мое смятение, владыка, улыбнувшись, и как бы в шутку, представился: «Архиепископ Войно-Ясенецкий!»

Когда же мы вышли на улицу, владыка завел со мной такой душевный разговор, что позже, по прошествии многих лет и до сих пор, я воспринимаю его, как первую и самую сердечную свою исповедь. Но не так, как обычно: говорит исповедник, а духовный наставник только слушает. Сила Духа владыки, несомненно, дала мне истинное познание той сути, которую, уходя на фронт, наказал постичь мой брат.

Ведь совершенно ясно: в мире нет явлений, не обусловленных причинностью, а в начале всего, что совершает человек, лежит Разум (т.е. Ум). Ум человека никто не видел, а он есть! Об уме судят по его делам, а теплота и сердечность в человеческих отношениях свидетельствуют о душе, проявляющейся в любви к ближнему.

Расставаясь, владыка еще раз меня благословил и сказал, что все хорошее, о чем я говорил, обязательно сбудется. Так и получилось! Во взаимной любви, сказал архиепископ Войно-Ясенецкий, добрая семья перенесет все жизненные тяготы с Божьей помощью! Где есть любовь и преданность семейным традициям, там Бог!