В бывшую деревню Карповку, ныне пышно именуемую сельским поселением, весна пришла внезапно. Еще недавно покосившиеся домишки овевало бураном, носились тучи мерзлого снега, и немногочисленные жители с тревогой вглядывались в густую муть. «Не видать в этом году урожая, сдует весь снег», — вздыхали они. Привычка оценивать перспективы года въелась в их умы намертво, хотя хозяйство агрохолдинга давно уже дышало на ладан. Запашка зерновых сократилась вдесятеро, ферма опустела, а на землях бывшего колхоза «Путь к коммунизму» споро разворачивалось строительство коттеджного поселка. И словно кость в горле торчали посреди деревни несколько избенок, хозяева которых не желали ни выезжать из своих строений, ни продавать их. Застройщики предлагали отступного, запугивали, угрожали. Но старики стояли, как скалы: «Здесь родились, здесь жили, здесь и умрем!»
Но пришла же, хотя и поздняя в тот год, весна! Мартовские метели сменила апрельская теплынь. Деды и бабы повылезали из обветшавших строений и целыми днями грелись на солнышке. Ждали, когда просохнет земля, чтобы приступить к ежегодному священнодействию — перекопке огорода. Урожай здесь собирался отменный: земли удобрялись не химией, а чистейшим навозом. В каждом дворе была либо коза, либо коровенка, а уж птица — обязательно.
Два соседа, дед Тихон и дед Ефим, расположившись на завалинке подслеповатой тихоновой избушки, не спеша толковали о том, о сем. Каждому было под восемьдесят, и навидались деды всего: голодное военное детство, труд сызмала, зигзаги отечественного земледелия, перестройка, развал хозяйства и грядущая перспектива пойти по миру с сумой. Вообще-то в двух километрах от Карповки стоял каменный храм, и пойти с сумой было куда. Но сама мысль об этом претила двум крепким, умелым хозяевам.
«Побираться — последнее дело», — единодушно считали они. Ехать в город к внукам ни тот, ни другой не желали, наслушавшись страшилок про генно-модифицированные продукты: «Просыпаешься, а у тебя рога выросли. Или жабры. Ведь засмеют!» Пенсию они, как и все жители деревни, получали исправно, огород какой-никакой приварок давал, воздух свежий, река рядом, лес, полный грибов, — живи да радуйся, пока не помрешь.
По поводу последнего пункта соседи не раз схватывались в яростном споре. Духом они были совершенно разные. Тихон — по имени и житие — был тих, исправно посещал храм, молился дома перед бумажным иконостасом, часто прибегал к святому причастию, и оттого ходил благостный и просветленный. Ефим же считал себя атеистом и гордился этим. Был вспыльчив и обидчив, потому что заповеди Божии отвергал, и прощать никому ничего не хотел. Ругал правительство, плохую погоду, никудышные дороги, спившегося председателя, свою дочь и внучку, которых калачом в деревню не заманишь, шалопая-правнука: вернулся из армии, а работать не хочет, сидит целыми днями за компьютером. «А ты помолись о прибавлении ума твоему парню», — с хитрецой советовал Тихон.
Ефим моментально становился на дыбы: «Тебе самому надо ума прибавить, старый дурак! Что толку от твоих молитвословий, когда его две бабы воспитали, хрен им в глотку!» Тихон посмеивался. Он знал, что и дочь, и внучка соседа обладали ершистыми характерами «в папашу!», обе вышли замуж неудачно, и детей воспитывали одни. А вечером, на молитвенном правиле, горячо просил у Бога милости для невезучей семьи соседа.
Молиться он любил. Долгими светлыми вечерами, убравшись по хозяйству, загнав в хлев и подоив козу, присаживался к окну под раскидистый куст герани и раскрывал потрепанный «молитвослов». Читал-перебирал слова канонов, тянущиеся золотой цепью с неба на землю. Время от времени замолкал благоговейно: «Как сказано! Ангелам это петь, а не нам, грешным, долдонить!» Сосед в это время сидел на крылечке и нещадно дымил «Беломором». Тихон морщился, вздыхал. Так день за днем проходило время.
Весну сменило лето. На огородах зрел урожай: наливались помидоры в парниках, золотились тяжелые тыквы, весело распушилась ботва корнеплодов. Над всем этим великолепием неусыпными стражами высились подсолнухи и мальвы.
— Вот ты говоришь: Бога нет, — начинал Тихон дразнить соседа. — А кто же, по-твоему, создал всю эту красоту?
— Сама собой образовалась, — бурчал сосед, осознавая бессмысленность ответа.
— Само собой ничто не образуется, — возражал Тихон. — Нужен Творец.
— Да я и сам думаю. Но уж больно бестолково — какая-то девица зачала от Духа! Знаем мы таких духов!
— Умолкни, пожалуйста, — совсем тихо проговорил сосед Ефима. — Не надо.
Ефим вытаращил глаза и поперхнулся на полуслове от этой тишины.
— М-м-м-м-да-а-а… Ну что же, владыка земли и неба, как вы, верующие, говорите, из мамкина живота вышел. Чудно!
— А ты поверь — и все станет на место, — убеждал Тихон. — Поймешь, для чего мы живем…
— Для чего?
— Для Царствия Небесного.
— Так ведь там никто не был!
— Христос был. И этого достаточно. Всем, кроме тебя.
Это Ефиму не понравилось.
— Ты что меня отделяешь от всех? Я такой же, как ты и прочее человечество.
— Нет, не такой. Я с крестом на шее хожу. А ты без креста.
— А вот возьму и надену!
— Не моги.
— Подумаешь! Вот захочу — и завтра в церковь пойду. Что я, нелюдь какой? Бог для всех, значит, и для меня тоже.
— Ты подумай, для чего ты пойдешь?
— А для чего все ходят?
— Они Христа любят. Он за нас жизнь отдал, — проговорил Тихон с такой убежденностью, как будто это произошло вчера, и он был свидетелем.
Постоянно пререкавшийся с ним Ефим вдруг примолк. В голосе Тихона прозвучало что-то необычное. Ефиму показалось, будто он увидел открытое человеческое сердце. Ему стало страшно, и он резко встал:
— Ну тебя, Тихон, взбулгачил ты меня всего, на ночь глядя. Теперь не усну, — и, прихрамывая, пошел к себе.
Тихон промолчал. Вошел в избу и сел на свое любимое место под геранью.
Он знал, что в окне соседа будет гореть свет, и что тот долго будет мерить шагами невеликую свою избушку. Встал у икон и начал молиться. Читал одну молитву за другой. А под конец, разгорячившись, воззвал ко Господу:
— Отче Пресветлый, вразуми ты этого неслуха! Видишь же, он к Тебе тянется! Сколько можно в потемках блуждать, так и до беды недолго. Век-то наш краток. Помоги, Отче Милосердный, просвети его!
Утром в окно Тихона постучали. И свежий юношеский голос окликнул его:
— Дядя Тихон! А дядя Тихон! Вы спите? Откройте, пожалуйста!
— Кто там? — Спросонок выговорил Тихон. — Ты, Шурка?
— Я, я. Открой, пожалуйста, на минуту.
Тихон, кряхтя, поднял засов. В избу влетел высокий, стройный юноша, с кудрями до плеч. Это был правнук соседа Ефима Александр.
— Приехал? Надолго? А мама с бабушкой где?
— Бабушка дома. Мама приедет через пару дней.
— А ты по какому случаю пожаловал?
— Так я же в художку поступил, прадеду писал, он не сказал, что ли? Стучал — он спит, не открывает.
— Не-е-ет, не говорил он ничего, — протянул ошеломленный Тихон, торопливо одеваясь. — А сюда зачем? Предка навестить?
— Ты, дядя Тихон, ничего не знаешь. Я не один, нас целый отряд, мы волонтеры.
— Это как?
— Ну, добровольцы. Храм ваш будем восстанавливать, обветшал, а ведь памятник архитектуры XVII века. На учете состоит.
— Тут много чего на учете состоит, — пробормотал Тихон, чувствуя, как у него отлегло от сердца.— А жить- то где будете?
— В школе! Договорились уже. И местные рады, говорят: давно пора.
— Ну и дела-а-а, — протянул Тихон.
В окно ударило яркое солнце, ветерок пошевелил цветастые занавески. На дворе у Ефима запел петух.
— Ой, мне же по хозяйству пора, — схватился Тихон. — А я сижу тут с тобой! Давай самовар ставить. Картошку разогрей, за огурцами солеными слазь в подпол, пожалуйста, а то я расклеился совсем.
Но он хитрил, потому что радость его переполняла до отказа. Нравилось смотреть на гибкого веселого юношу в потертых джинсах, слушать птичий щебет, следить за игрой солнечных лучей в оконном стекле. «Слава Богу за все!» — Тихон перекрестился. Ему стало хорошо и спокойно.
