Милая береза, видишь мои слезы...

Выпуск газеты: 

 г. Жуковский Газета старшего поколения «Достоинство», № 19

Пригородный поезд Москва — Голутвин подходил к станции Раменское. Шла весна 1947-го. Поезда ходили нерегулярно. А потому и цеплялись люди за поручни, вскакивали на подножки еще не остановившегося поезда, протискивались в уже забитые тамбуры, на межвагонные площадки...Менее удачливые карабкались на крыши. Ехать надо было всем. В тесном прокуренном вагоне шумно и скандально. Потный краснолицый мужик в серой солдатской шинели, на костылях, рассыпая по сторонам матерную брань, упрямо продирался по мешкам, ногам и спинам, громогласно утверждая свое право на любое место. Добравшись до облюбованной лавки, он плюхнулся на чьи-то колени, кого-то вытеснил, на кого-то рявкнул и, расчистив себе место, затих. Уже не торопясь, вытащил из кармана шинели стакан, опрокинув в раскрытый зев, довольно крякнул и смачно зачавкал. А поезд тем временем тронулся. Мимо окон поползли станционные столбы, земляной перрон с оставшимися на нем неудачниками. Счастливчики в вагоне успокаивались:они ехали. В затихающем гуле голосов
не сразу и не всем услышались тихие аккорды гармонии и первые негромкие слова песни.
Но зато последующие слова куплета острой болью резанули сердца:
...На траве помятой
Раненый гранатой
Тихо умирает
Молодой солдат...

Грустно и мягко выговаривал хриповатый баритон. Затих и насторожился вагон, перестал
чавкать безногий скандалист, не донеся очередного стакана до страждущего рта. Переста-
ли жевать и остальные. Молча повернули головы в сторону песни. В проеме дверей вагона
стоял солдат: сине-белая тельняшка под серой шинелью, через широкое плечо — ремень старенькой трехрядки. Над высоким лбом — шапка темно-русых волос, совсем еще юношеские губы. И только глаза — они были закрыты. Закрыты навсегда, навечно. Опаленные войной, погасшие от Бог весть какого удара, они навсегда скрыли цвет и красоту свою. Какими они были: синими, серыми, голубыми, карими? Осторожно нащупывая свободные уголки и продвигаясь в сплошном, как стена, проходе, парень несильным, но приятным баритоном, вторя звуку своего инструмента, продолжал выговаривать:
А над ним уныло
голову склонила
Старая береза,
Как родная мать.
Тянется ветвями,
Кажется, руками,
На прощанье сына
Хочет приласкать...

У сидевшей близ окна худенькой женщины вдруг часто и крупно закапали слезы. Напрасно руками, платком и даже рукавом она пыталась унять их: слез было слишком много. Старик, склонившись к плачущей, все пытался успокоить соседку, гладя ее по плечу... Сколько их было кругом обездоленных войной матерей, жен, невест! Какую боль хранила в себе почти каждая
душа! Только слеза за слезой
изливали эту скорбь, а унять их
было свыше человеческих сил.
Уткнув лица в концы головных
платков, плакали русские жен-
щины, молча и затаенно.
В шумном переполненном
вагоне стало вдруг удивитель-
но тихо и … свободно! Забитый
до отказа, где даже вздохнуть-
то, казалось, невозможно, ва-
гон стал проходим. Люди рас-
ступились, давя и напирая друг
на друга без злобы и угроз: по
вагону шло живое эхо войны.
И в этой наступившей тишине
один только баритон просил,
молил, призывал, и в тон ему
плакала гармошка:
Милая береза,
Видишь мои слезы?
Поклонись верхушкой
В голубую даль,
Прошепчи листвою
Что-нибудь родное
Иль привет прощальный
Милой передай!
Глухо застонав, безногий
инвалид пропустил очередной
стакан и, не закусывая, круто
повернулся к окну. Плечи его
тряслись. А умирающий солдат
с глубокой скорбью завещал:
Пусть она узнает,
Пусть не ожидает,
Я теперь навеки
С тобой обручен.
Ты одна видала,
Ты одна слыхала
Все мои страдания
И прощальный стон...
И уж совсем чуть слышно за-
тихающая гармонь вместе со
слабеющим голосом певца об-
реченно завершала:
Налетят бураны, вихри,
ураганы,
Заметут дороги —
Людям не пройти.
Лить будешь, береза,
Дождевые слезы,
Но к моей могилке
Не найти пути...
Отзвучал последний аккорд
старенькой гармони, и песня
смолкла. Нем был и вагон. Каза-
лось, никто даже не дышал, так
было тихо. Бережно и осторож-
но солдат стал застегивать свой
инструмент и уже взялся, было,
за дверную ручку следующего
вагона, как тут всех прорва-
ло. Забыты были собственные
нужды, горе и послевоенные
невзгоды. В едином порыве
посыпались в солдатскую шап-
чонку медь, серебро и истертые
мятые рубли. Со всех сторон ва-
гона кричали, хлопали, тянули
руки, передавая все, что могли,
в постепенно утяжеляющийся
картуз. Вагон гудел. Молчал те-
перь только певец, растерянно
и смущенно поворачивая во
все стороны свое безглазое мо-
лодое лицо, благодарно кивал
головой. А поезд продолжал от-
стукивать километры...

Комментарии

Страницы