БОСИКОМ ПО ГОЛУБОМУ НЕБУ

 Этот рассказ я слышал от мамы. И слышал его много раз. Она становилась старенькой и забывала, что уже рассказывала, как мы с нею ходили на луга. А я очень любил этот рассказ и каждый раз слушал с какой-то тихой радостью и грустью. И вот, решился его записать: — Вы у меня не избалованные были, не ленивые. Иду на сенокос или куда, кого позову, тот и пойдет. Другие тоже просятся. Говорю: а огород на ком? А кто корову встретит, кто кур загонит, кто грядки польет? Распределю всех, сама хлебушка возьму, молока бутылку и идем с тобой. Ты на сенокос всегда просился. Терпеливые вы были. Жара, комарье, идти далеко, тащить надо и вилы, и грабли, и косы, а вы хоть бы что. Совсем мал, лет пять-шесть, а идешь. И вот, никогда не забыть, около Воронья, помнишь, деревня была, уж, может, и не жива, — огромное поле и все было засеяно льном. А уж как лен цветет — это немногие помнят. Такой голубой цвет, даже лазоревый, будто все поле, как море. — Я-то видывала, и на льну много работала, а ты увидел впервые. — Мама, что это? Что это? — Это лен цветет. И до того тебе было дивно. Идем, идем, поле все не кончается. Ты и на поле глядишь и вокруг. И говоришь: — Везде небо. И тут небо, и вверху небо. День был жаркий. Мы воды в роднике набрали, на делянку пришли. Вытаскивали сено из низких мест на пригорки, чтоб быстрее сохло, чтоб сметать. Ты вовсю помогаешь, а сам все про лен. Я уж тебе рассказала, и как его теребят, и вымачивают, и треплют, и мнут, и очищают, как чешут, потом прядут, ткут, а там и рубашки шьют. — Я такую рубашку хочу. Он голубая будет? — Нет, — говорю, — такая сероватая. Но если холсты хорошо выморозятся, то побелеют. — Нет, я такую хочу, как поле. Я в поле приду, и меня никто не увидит. Буду как поле. Пообедали, опять за дело. А ты уже устал, но виду не даешь, только просишься пойти домой по-раньше. — А то будет поздно, и цветы не увидим. И правда, припозднились. Вышли из леса, а поля-то и нет голубого. Темная зелень. Ты в слезы. — Я говорил: пойдем, а ты не захотела. Цветочки опали. — И прямо уливаешься.
- Цветочки не опали, — говорю, — они спать легли. Они глазки закрыли. Как ты ложишься спать, закрываешь глазки, так и они. А утром проснутся.
- Не верю я, ты обманываешь, обманываешь, — а сам плачешь.
- Ну как же, — говорю, — может мать обмануть? Они проснутся. Вот вернулись. А утром я и не хотела тебя будить, а гляжу — еще и корову не подоила — ты уже вскочил, одеваешься. Думаю: значит, не верит. Ничего не сказала, пошли. Молча шел. А как вышли на гору перед полем, да как ты увидел, что лен цветет, так обрадовался, так, прямо запрыгал, заскакал вприпрыжку вперед, только пятки мелькают. Бедно же жили, вы все лето босиком. Так босиком и бегал по льну.
- Да, мама, — сказал я, — помню. Помню, что однажды мы пошли обратно пораньше и шли, когда лен еще цвел, а обернулся с горы — и нет небушка земле. Будто лежало на земле огромное зеркало, а к вечеру его закрыли. А лен наш даже в «Откровении» Иоанна Богослова упоминается. Перед Страшным Судом выйдут семь ангелов, одетых в льняную одежду и опоясанные золотыми поясами и выльют на землю семь чаш гнева Божия. Так не помнишь, была у меня рубашка из льна? Мама задумалась, покачала головой:
- Нет, не помню. Бедно одевались, а жили дружно. Ты какой-то смиренный был. Раз тебя за что-то в угол поставила, никогда я вас пальцем не тронула. Поставила и забыла, захлопоталась. Уж к обеду зашла в избу — ты стоишь. Я ахнула, а ты говоришь: «Мама, ты меня лучше накажи, а из угла выпусти».
- Ну, так выпустила? Мама тихо улыбнулась.
- Ах! — сказал я, — вот бы вернуться в детство, да постоять бы еще в том углу.
- Сейчас уже у тебя другое стояние. — Мама показала на красный угол, в котором были иконы.