Какого роду-племени?

Русским незамедлительно нужно вспомнить себя: кто они, откуда и куда?
Времени на это почти не осталось…
Остановитесь, русичи, у последней черты, вспомните истоки своей нации и подумайте о будущем! Не дайте исчезнуть русоволосым и голубоглазым, исконно русским на этой земле!
Вот какие мысли вдруг всколыхнулись, когда я прочёл о конкурсе «Из рода в род»… Как вовремя газета обратила внимание на эту судьбоносную тему.
Да, в необъятной земной юдоли, среди самых разных народностей есть и мы, русские. Народ древний, с большой историей. Но есть у нас в характере такая черта — неумение оценить себя и своих сородичей. И получается, что иноземцы точнее оценивают нас и объективней, нежели мы сами можем сказать о себе.
Вот, например, как отозвался о России и русских англичанин М. Бэринг в своей книге «Главные истоки России», вышедшей в свет в 1914 году: «Я люблю эту страну, с удивлением и уважением отношусь к этому народу. Недостатки России — оборотная сторона положительных качеств её, столь ценных, что они перевешивают недостатки».
И даже в нашей природе Бэринг указывает на очаровательные достоинства: тургеневский пейзаж, очарование весны, красоту зимы. Иноземец находит в России проблески красоты редкостной; русские песни и музыка трогают сердце; русская поэзия — ближайшая к природе и человеку; человеческая любовь — ближайшая к Богу.
Ещё с детства помню, мама говорила, что в роду их, Холодовых, был участник Отечественной войны 1812 года, какой-то из её прадедов, и что факт этот передавался от поколения к поколению. Звали его Прокофий Холодов. Был он могучего роста, сильный, большой добряк и храбрец. Он участвовал в битве с французами при Бородине. Имел награды, и, будто бы, сам князь Багратион лично вручал ему орден. К сожалению, никаких доказательств истинности этих фактов не осталось. Бабушка Нюша моей маме говорила, что какая-то медаль от того моего далёкого пращура оставалась, но в Империалистическую войну она была утеряна с другим имуществом.
Теперь вот ( и в связи с 200летием Отечественной войны 1812 года) всё чаще вспоминаю свои детские ощущения, меня по-особенному всегда волновало даже упоминание об Отечественной войне 1812 года. Думаю, что, может, и действительно что-то передалось генетически от предка-воина. Может же быть такое. Кстати, мои самые первые рисунки были посвящены героям той войны. Долго мама хранила мои первые рисунки — портреты героя, партизана и поэта Дениса Давыдова, генерал-майора князя Багратиона и, конечно, фельдмаршала Кутузова. Даже неловко сказать об этом, но я, впервые оказавшись на «поле русской славы», просто ощутимо почувствовал в своей юношеской груди толчок,и будто бы исконно русский пейзаж узнал. И вот, прошлым летом дважды ездил туда, и это стойкое чувство некой духовной привязанности к святому месту не проходит.
Я, конечно, даже не смею об этом кому-то сказать, ведь это прекрасный повод для смешков. И всё же это так искренне, исповедально!
Дед мой, Холодов Терентий Иванович, окончил гимназию в Ярославле. И по неизвестным причинам учёбу продолжил в Киевском университете. В университете существовал тайный кружок, занимавшийся распространением нелегальной революционной литературы. Кружковцев арестовали. Дед был тоже арестован и год отсидел в тюрьме. А дальше он поступает парадоксально: уезжает на юг Украины, в Донбасс. Здесь поступает работать в ведомство железных дорог, простым путеобходчиком. И как-то скоропалительно женится. Причём для этого вновь едет на родину, в Ярославль, и там делает предложение моей милой, доброй бабуле Нюше. И в самом сердце России, на ярославской земле, они обвенчались в знаменитом храме (ныне музее) Иоанна Предтечи.
Сразу после свадьбы дед увозит молодую жену в Донбасс. Там ему, путеобходчику, предоставляют железнодорожную будку, куда и поселилась их молодая семья.
Будка (её в округе называли «Белой») стояла среди донецкой степи. Дед быстро обжил это место, посадил красивые пирамидальные тополя, и они в моём детстве, словно стражи, стояли среди серебристых ковылей, а в жару, когда воздух от перегрева начинал вибрировать, будка с тополями, казалось, плыли среди древних холмов и курганов. Вырыл дед колодцы, устроил настоящий хозяйственный быт. Вокруг раскинулось золотое поле подсолнухов, зашелестели молодой листвой небольшие сады, раскинулась настоящая плантация винограда, а дальше всё было превращено в огороды. Чего там только не росло: огурцы, помидоры, тыквы, дыни и арбузы… Но главное — дед и бабушка произвели на свет одиннадцать детей! Одно это деяние подвигу подобно.
Два их сына, Владимир и Александр, погибли в Великую Отечественную войну. Владимир на Курской дуге, а Александр освобождая Польский город Краков. Остальные дети прожили свои жизни, тоже оставив детей.
Другой мой дед, Александр Григорьевич, был механиком-ремонтником в паровозном депо. У них с женой Дарьей родились три сына: Афанасий, Александр и Сергей. Только и успел дед построить небольшую хатку, как он говорил, времянку, потому что решил строить большой дом — грянула Империалистическая! Его призвали, и он навсегда покинул родной край и семью.
И вновь я стою словно у громадной глухой стены. Дело в том, что судьба оказалась невероятно тягостной, если принять за данность, что случилось дальше. Дело вот в чем. Мой отец, Сергей Александрович, под Сталинградом попадает в плен. Он был машинистом бронепоезда. Его поезд разбомбили, и он оказался в плену.
Когда он находился в Германии, в концлагере небольшого городка (потом его переведут в печально знаменитый Бухенвальд), их, пленных, вывели на работы, убрать городское кладбище. И здесь отец останавливается у надгробной плиты, где не только по-немецки, но, что поразительно, по-украински, были написаны фамилия и имя его отца. И, что главное, именно это поразило отца — дата смерти деда, 1929 год. Измождённый от голода и болезней, от слабости, не выдержав нахлынувшего волнения, отец упал в обморок. А дальше всё исчезло. Эсесовцы затолкали его в машину, где он пришел в себя, и вновь увезли в лагерь. Так этот эпизод и остался для него полубредовым потрясением, о котором он даже боялся рассказывать. Особенно после плена, в России. Ведь он был коммунистом.
Но, тем не менее, в нашей семье факт этот остался, и родители его понимали как реальный. Могли же судьбоносные метаморфозы завести деда в Германию и там дать ему умереть? Конечно, могли. Только теперь я попробую хоть что-нибудь узнать о его жизненном пути, похоже, многотрудном.
Отцу моему, Сергею Александровичу, тоже пришлось пострадать на своём веку. Вот, вспоминая его судьбу, я вновь и вновь обращаюсь к завету святого.
Помните: земной путь тяжел для всех, потому что каждая ваша жизнь есть либо испытание, которое вам предстоит преодолеть, либо искупление за проступки прошлого.
Детство моего отца — это голодные годы после империалистической войны. Потом революция. В стране хаос, беспредельная нужда. Ведь отец его как ушел в 1914 году на войну, так и пропал. Мать, моя бабка Даша, пошла в ремонтную бригаду, на ту же донецкую железную дорогу. Труд был каторжным. Они, несколько женщин, таскали шпалы, «кайловали», в буквальном смысле, в жару и в холод. Получали за эти адовы труды мизер. Едва хватало на пропитание. Сыновей было трое и все ещё маленькие, чтобы матери помочь. Однако, отец, ему тогда было всего пять лет, нашел лазейку в заборе паровозного депо — воровал уголь. Продавал и покупал братьям что-нибудь съестного. Но его быстро поймали, крепко избили, и всё рухнуло. Частенько сидели ребята голодными. А мать возвращалась изможденная, смертельно уставшая и частенько во хмелю. Ругалась, проклинала жизнь и валилась спать. На следующий день всё повторялось…
В 1929 году его призвали на действительную службу. Он попал в Среднюю Азию, на границу. Служил кавалеристом, а в Средней Азии тогда был самый пик борьбы с басмачеством. Отец угодил в самое пекло. Их отряд в одном из ущелий вблизи Алай-долины окружили басмачи и забросали камнями. В этом каменном мешке погибли почти все. В окружении их бандиты продержали почти две недели, на страшной жаре без воды и продуктов. Когда наши воинские части пришли на помощь, в отряде живыми остались только три человека и среди них мой отец. У него было прострелено плечо, которое уже начало гноиться. Месяц пролежал он в госпитале, в городе Ош. Нынче это Кыргызстан, тогда была Советская Киргизия.
После госпиталя его комиссовали. Он вновь вернулся домой, в Донбасс, окончил курсы машинистов паровоза (с большим трудом, так как был малограмотным) и стал работать. Вскоре женился на моей маме, Холодовой Евгении Терентьевне. И далее, почти точно повторил жизненный путь своего отца. Построил хатку-времянку в надежде как можно скорее отстроить хороший дом. Родились у них с мамой двое детей: моя сестра Нина и брат Анатолий. И как будто жизнь их стала налаживаться (отец успешно работал, его любили в коллективе, он хорошо получал). Грянула Великая Отечественная!
Мама, вспоминая свою жизнь, говорила, что те несколько лет перед войной и были самыми счастливыми в их жизни – далее были сплошные испытания.
Отца, как всех железнодорожников, призвали мгновенно. Уже на третий день войны мама проводила его в Ворошиловград (ныне Луганск), куда он был откомандирован на паровозостроительный завод Октябрьской революции, где должен был получить новый, бронированный локомотив.
Вот тогда мама, провожая отца, и вложила ему между пальцев правой ладони крошечную пергаментную бумажку. Была она похожей на кожицу, охристого цвета, а на ней был написан миниатюрный текст молитвы «Отче наш». И мама стала умолять отца никогда и нигде не оставлять эту бумажечку (папа сам мне рассказал об этом), что он и смог сделать. Вернулся он в сентябре 1945 года, пройдя пешком почти пол-Европы, и бумажечка с молитвой вернулась вместе с ним. Это наше семейное чудо навсегда!
И вновь, даже эта история имела исток свой в деяниях деда Терентия. Дело в том, что он имел такую странную для его рабоче-крестьянского образа жизни страсть к каллиграфии. Это у него тоже было наследие родовое. Его дед, в свою очередь, был в Ярославле классным часовым мастером и обожал гравировать надписи и рисунки на дорогих часах. Вот дед мой и пристрастился к этому занятию, которым занимался до смерти. Он, кстати, погиб совершенно случайно. В 1930 году на Донбасс обрушились снегопады. И он, осматривая пути, в пургу угодил под поезд…
Он всегда задолго до праздников готовил открытки всей семье. Изысканным, каллиграфическим шрифтом писал пожелания детям и жене. Ну и, конечно, коллегам по работе, знакомым и друзьям. К нему потом часто обращались с подобными просьбами, и он охотно их исполнял. У него были изумительно тонкие пёрышки, всякие баночки для красителей и туши, скальпели и целый набор всевозможных луп и линз. Мама моя росла очень шустрой и любознательной девчонкой. Она и научилась многому от отца. И молитву мужу сумела написать за одну ночь.
Я много-много лет так и не могу себе простить, что потерял ту бумажку с молитвой на путях-дорогах жизни и не сумел её даже показать своим сыновьям.
Так и началась для отца война, которая отняла у него всё и даже жизнь!
До Сталинградской битвы он водил поезда по территориям, прилегавшим к фронтам. Тогда каждая поездка была риском. Всё время нужно было уворачиваться от мессеров, фашистских асов, которые откровенно охотились над железными дорогами. И, как сам отец вспоминал, ему везло до той ночи под Сталинградом…
Дальше плен, но он под Харьковом убегает и ночами пробирается в Донбасс. Приходит ночью в наш посёлок, и первый, кого встречает,
— это его друг юности,
а впоследствии его помощник Иван Прищак. Отец сразу набросился на него с вопросами о судьбе мамы и детей и проглядел, что Иван при винтовке, а на рукаве у него повязка со свастикой. Прищак предал его. Отвёл под винтовкой в комендатуру.
Теперь его дорога судьбы протянулась в логово фашизма, в Германию. Здесь он побывал во многих концентрационных лагерях: в городке Роза Люксембург, Бухенвальд, Дохау. Именно в этом лагере и подвергался медицинским экспериментам (ему и другим узникам делали некие долгосрочные инъекции, в результате которых через время начинался распад материи и пр.) Это были страшные муки! А тогда, в победоносном 1945ом, наши самолёты вместе с союзными стали непрерывно бомбить. В результате чего немцы, погрузив на машины оставшихся в живых пленных, вывезли их на территорию Франции и там в лесу просто бросили, а сами разбежались.
Дальше случилось следующее. Пленные лежали в траве уже свободные, но никто из них не смог встать, чтобы уйти. Не было сил. Настолько они были изможденные годами голода в каменных застенках нацистов. Здесь их и обнаружили американские части. Стали кормить, и половина пленных сразу умерла от заворота кишок. Кормить их как простых солдат было категорически невозможно. Это должна была бы быть медицинская процедура, но… этого американцы не учли. Отца и земляка Сашку Марунича спасло то, что они были далеко от машин американцев, где кормили. В общем, только Божие чудо и спасло их. И при нём (воистину, чудо!) осталась молитва, так же между пальцев, словно они у него срослись.
Когда немного пришли в себя, решили бежать. Ждать, пока их отправят в Россию, не стали. Просто испугались. Отец мне говорил, что после двух с половиной лет в застенках, реальность казалась им иной. Они боялись, что теперь американцы их пленят. Набрав хлеба и иного пропитания, они ночью ушли. И пешком пришли в Донбасc…
— Удержался я благодаря помощи Небесной, — вспоминал папа, — а ещё благодаря своей верной жене! Она до последнего не отреклась от меня, хотя её усиленно склоняли к этому шагу. У Сашки всё сложилось хуже… его Настёна вышла за другого ещё до нашего возвращения, так что… поддержать его было некому.
Последствия немецких концлагерей оказались ужасными. Умирал отец мученической смертью. Но я никогда не забуду его совершенно безмятежный взгляд, его спокойный, ласковый голос, просветленную улыбку. Уходил он мужественно и спокойно. Никого не проклинал, никого не корил, только подолгу засматривался в безбрежье небесной синевы и чему-то улыбался, когда я выводил его на больничный двор прогуляться солнечными днями золотой осени…